Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

очень хорошая и милая женщина, лучший друг, который у меня когда-либо был, и вы можете положиться на то, что она позаботится обо всем с максимальной добросовестностью. Я сообщила мистеру Кейну ваше полное имя и адрес, и миссис Бернштейн. Завтра я вернусь в офис мистера Кейна, чтобы подписать документ.

Конечно, мне кажется глупым составлять завещание, когда мне еще нет тридцати, и я так мало могу завещать, я надеюсь, что буду оставаться в добром здравии долгие годы, но никогда не знаешь, что случится, и мне стало легче, когда я это сделал. Я также поручил миссис Бернштейн распорядиться моими книгами и немногочисленными личными вещами по своему усмотрению в случае моей смерти, отдав членам моей семьи или друзьям все, что они пожелают, в качестве сувениров или памятных вещей. Я думаю, что этим все исчерпывается, и надеюсь, что это покажется вам удовлетворительным.

Еще раз шлю всем свою любовь и самые добрые пожелания здоровья, счастья и успехов.

Я отплываю в пятницу в полночь на борту «Волендама» голландско-американской линии. Моим адресом будет Гаранти Траст Ко, Париж – банк, на который оформлен мой аккредитив Гуггенхайма.

Еще раз до свидания, удачи и здоровья. Напишите мне весточку, когда сможете.

Твой сын, Том

Следующее письмо Генри и Натали Волкенинг так и не было отправлено. Вместо этого Вулф написал и отправил по почте очень короткую записку три дня спустя.

Генри и Наталье Волкенинг

На борту судна «Волендам»

Среда, 14 мая 1930 года

Дорогие Генри и Натали:

…До сих пор я хорошо провожу время в плавании – пишу это на пятый день, что означает, что на этом спокойном голландском судне мы находимся примерно в середине Атлантики. Большинство людей, слава Богу, пожилые и солидные, и очень мало тех ублюдков, которые хотят «собрать толпу и оттянуться по полной». Еда хороша, а пиво великолепно. Ужасная боязливость, ужасная нервозность почти покинули меня – хотя по утрам я еще не могу понять, что телефон G.D. [God Dammit – черт возьми] не звонит. Моя кожа снова приобрела загар, стала свежей, а глаза ясные, как у ребенка. Звучит глупо, но это правда.

Наконец-то все закончилось – надеюсь, навсегда: шумиха, ажиотаж, обман, интриги, зависть, ненависть, ужасная усталость. Я помню огромную красоту, жизненную силу и ужасающее непостоянство Нью-Йорка. Звуки улиц и метро звучат в моих ушах реальнее, чем во сне. Меня преследуют наши короткие дни: на закате луна встает напротив заходящего солнца, как противовес, а ночью она создает огромные отблески света на воде.

Мы пытаемся создать из хаоса и непостоянства часов некую долговечную красоту: попытка обычно не удается, но для сильных и верных это то, ради чего стоит стараться. На борту есть еврейская семья, которая собирается навестить Макса Бирбома: сестра жены – жена Бирбома. Они рассказывали мне о нем. Он живет в Рапалло, одном из самых красивых мест в мире. Он мало кого видит; сидит на террасе и немного рисует, немного читает, немного гуляет, иногда немного пишет. Он ленив и никогда не заставляет себя измениться. Тем не менее, он делает прекрасные работы, причем в большом количестве. Это хорошая жизнь для художника, но это не мой тип жизни.

Мне нравятся голландцы: они сердечны, чисты, спокойны и невинны, как дети, – у них ярко-голубые хрупкие глаза [имеется ввиду синдром хрупкой роговицы]. У меня хороший стол: французская пара средних лет, пожилой венец с женой и молодая немка с соломенными волосами. Они милые люди: мы все вместе пьем вино, много смеемся, говорим о разных вещах в Европе и Америке и отлично проводим время: различные представители интеллигентных семейств Кеокука и Чилликота, которые каждый вечер наряжаются бог знает во что, смотрят на нас с благородными лицами снобов Канзасского университета. У нас в Америке были и есть великолепные люди, но эти лошадиные щеголи из загородных и женских клубов все испортят. Все они – потенциальные неогуманисты – «джентльмены», вероятные преемники Менкена.

Что же будут делать настоящие «гуманисты» – я имею в виду себя и некоторых других? Ради Бога, не лгите себе и не позволяйте другим говорить ложь вам: если вас огорчает дикость, красота, ужас и непрекращающаяся жизненная сила жизни, станьте благовоспитанным человеком, но не облекайте это в изысканные слова и доводы, не думайте, что вы нашли истину, или что между профессором Норманом Фоерстером и Софоклом существует какая-то связь. Как бы то ни было, я обнаружил, что, хотя есть миллионы людей, которые клянутся, что готовы жить и умереть за то, что хорошо и прекрасно, я не знал и полудюжины тех, кто был бы готов выйти из моды. И это в большей степени относится к критикам, рецензентам, писателям, чем к кому-либо еще – у большинства из них продажный дух: сейчас они гуманисты, в следующем году – романтики, потом снова что-то другое. Они называют Драйзера великим писателем в 1927 году и сукиным сыном в 1930-м.

Хватит на сегодня. Я буду часто думать о вас и хочу, чтобы вы писали мне, но некоторое время я никому не буду писать. Я каждый день работаю над своей книгой – я решил, что мне некого радовать, кроме самого себя, и я иду вперед в этом направлении. Я решил, что каждый, кто благодарен или впечатлен той известностью, которая может прийти к нему в Нью-Йорке, и пытается служить ей и оправдывать ее, заслуживает той участи, которая непременно постигнет его. В мире есть, пожалуй, шесть человек, их доброе мнение я хотел бы знать, – я напишу книгу для них и для себя, и надеюсь, что у публики хватит здравого смысла, чтобы она понравилась.

Надеюсь, это письмо застанет вас в добром здравии и процветании. Шлю вам свои наилучшие и самые добрые пожелания счастья.

Максвеллу Перкинсу

На борту судна «Волендам»

Суббота, 17 мая 1930 года

Дорогой мистер Перкинс:

Завтра корабль прибывет в Плимут, и я хотел написать вам пару строк, чтобы письмо отплыло пораньше. Путешествие прошло очень спокойно и без происшествий – я почти ничего не делал, кроме как ел, спал и шатался по всему судну. Я хорошо отдохнул и теперь готов к путешествию и работе. В понедельник утром я отправляюсь в Париж прямо из Булони. Оттуда я буду писать вам и сообщать о дальнейших планах…

Я чувствую себя как человек, столкнувшийся с большим испытанием, который уверен в своих силах справиться с ним, но все же я думаю о нем с колотящимся