На перекрестках встреч: Очерки - Людмила Георгиевна Зыкина

Не сразу Юрок достиг известности. Сначала был упаковщиком газет, продавцом скобяных товаров. Затем стал трамвайным кондуктором. Все эти занятия ему не нравились, душа рвалась к музыке. Он обрел себе новых друзей, стал с ними часто встречаться, пел в их кругу русские и украинские песни. Потом посетил театр, слушал оперу, побывал на концертах классической музыки. Тогда и зародилась мысль стать антрепренером. Двадцатилетним юношей после работы он начал организовывать в Бруклине бесплатные выступления малоизвестных артистов. Его старания увенчались успехом.

«Аппетит приходит во время еды» – гласит пословица. Это произошло и с Юроком. Он задумался об устройстве гастролей крупных артистов. Первое большое достижение Юрока – организация выступления скрипача Ефрема Цимбалиста, любимца музыкального мира, тоже покинувшего родину из-за гонений царского самодержавия в 1911 году. В то время Соломон Исаевич еще был продавцом в магазине скобяных товаров и занимался антрепренерством в свободное от работы время. Опыта у него никакого не было, но красноречие молодого человека произвело на Цимбалиста неотразимое впечатление, и он дал свое согласие. Так на афише под именем крупного музыканта появились слова: «Антреприза С. Юрока».

Выходя как-то из театра «Метрополитен» после одного из концертов гастролировавшего в США Шаляпина, Юрок сказал своему приятелю:

– Когда-нибудь я стану импресарио таких артистов, как Шаляпин. А быть может, и самого Шаляпина.

Вернувшись домой, после некоторых колебаний и раздумий, он решил написать Шаляпину письмо, предлагая свои услуги в качестве импресарио, но тот ничего не ответил. Когда закончились триумфальные концерты Е. Цимбалиста, Юрок отважился снова связаться с Шаляпиным и послал ему телеграмму. Так началось знакомство Юрока с Шаляпиным. Правда, оно не принесло Юроку желаемого: Федор Иванович отказался петь в Америке. Зато Юрок стал первым в Париже слушателем оперы «Дон-Кихот», написанной Жюлем Массне специально для Шаляпина. Юрок говорил, что Шаляпин вызвал его из Нью-Йорка на встречу только потому, что ему захотелось взглянуть на человека, который вот уже четыре года так настойчиво пишет ему.

Юрок вернулся в Штаты с пустым карманом, но надежды стать импресарио великого русского артиста не терял. И все-таки добился своего: после долгих переговоров Шаляпин, дав согласие, пароходом отправился к берегам, которые никогда не собирался навещать.

– Кому я только ни писал и ни телеграфировал, что-бы заполучить русскую знаменитость. К Луначарскому обращался, к директору Большого театра, влиятельным друзьям Шаляпина, даже в Красный Крест… В конце концов настойчивость моя восторжествовала.

Перед его способностями не смогли устоять ни знаменитая австрийская певица Шуман-Хейнк, ни Анна Павлова, ни Артур Рубинштейн… В 1923 году он уговорил также Есенина и Айседору Дункан.

– Можете себе представить, – рассказывал Юрок, – как я волновался в этом кошмарном турне. Дункан много прожила в России и, вернувшись домой, стала с восторгом отзываться о вашей молодой тогда республике. Она защищала революцию, ей нравился советский строй, и о планах партии большевиков Дункан говорила репортерам и журналистам с восхищением. Более того, перед началом вечера танцев в Карнеги-холл она стала рассказывать аудитории о жизни в Советской России, и публика наградила ее аплодисментами. Подобные высказывания стали правилом на каждом концерте. Властям это не понравилось. Начались угрозы, газеты подняли невообразимую шумиху, и в Индианаполисе пришлось отменить очередное выступление. В Чикаго я стал умолять Дункан не говорить ничего публике и в ответ услышал резкие слова: «Если мне не будет предоставлена возможность говорить о том, что я хочу, мы с мужем прерываем поездку по Штатам и возвращаемся в Европу. Почему вы, господин Юрок, против того, чтобы в Америке знали правду о России?» Я, как мог, терпеливо объяснил Дункан, что не обязательно рассказывать о жизни в современной России, петь «Интернационал» и доказывать публике и журналистам, что коммунизм является единственным строем будущего мира. Хотя культура неотделима от политики, в настоящий момент не стоит «травить гусей», обстановка и без того неприятная, власти против подобных выступлений, и надо с этим считаться. Мне пришлось выступать в роли посредника между Дункан и мэрами городов, испугавшихся осложнений и неприятностей от «большевистских речей» танцовщицы.

Сборы от концертов стали стремительно падать, и турне завершилось в Бруклине. Дункан вышла на сцену, аккомпаниатор приготовился играть. Публика стала требовать, чтобы Айседора говорила. Она приложила указательный палец к губам, чуть наклонилась вперед и развела руками, показывая тем самым, что ей запрещено выступать с речами. «Кто запретил?» – послышался голос из зала. «Юрок», – ответила она. Получился скандал. Разве я мог объяснить разбушевавшимся зрителям, кто запретил ораторствовать Дункан?

И все же она меня не послушалась: в Нью-Йорке, решив хлопнуть дверью на прощанье, дала серию концертов, закапчивающихся всякий раз «Интернационалом». Ей пришлось – уже в который раз в этом злополучном турне – иметь дело с полицией, а мне попросту скрываться от наседавших корреспондентов.

– Ну а Есенин? – поинтересовалась я.

– Приятнейший человек! Просто умница, да и красавец к тому же. Помню, как толпы зевак глазели на него, пока оп шел в русской поддевке, черных хромовых сапогах и меховой шапке по улицам Нью-Йорка вместе с Айседорой. Расстояние от пароходного трапа до гостиницы «Уолдорф-Астория» было немалое – несколько кварталов. Надо сказать, что эта прогулка сделала Дункан и Есенину рекламу – на другой день их фотографии смотрели со страниц газет, а имена, набранные огромными буквами, бросались в глаза. Там же, на первых полосах, печаталась информация об их совместной жизни. Америка быстро узнала все или почти все о новоявленной супружеской паре. Пресса не скупилась на прогнозы. Не обошлось и без вранья, преувеличений, как это всегда бывает, когда речь идет об известных людях.

Я любил Есенина всем сердцем, обожал его стихи. Он знал мою слабость и не раз читал их в моем концертном бюро. И хотя никто, кроме меня, не знал русского языка, Есенина, как ни странно, понимали. Есенин был насквозь русским поэтом, но слава не обошла его и за океаном. Вообще я с грустью вспоминаю эту трагическую пару. После смерти Есенина я еще дважды встречал Дункан, но от прежней Айседоры не осталось и следа. Бессмысленный, блуждающий взгляд и изрядно помятое, ничего но выражающее лицо. Но при всем том она составила эпоху в искусстве танца. Я не знаю, найдется ли балерина, способная танцевать под классическую музыку с таким превосходно развитым чувством ритма. (Юрок, к сожалению, не дожил до того дня, когда Плисецкая вышла на сцену в балете Бежара «Айседора» специально для того, чтобы напомнить миру о легендарной личности и