Геннадий Семенихин - Послесловие к подвигу

- Только для этого, - мягко улыбнулся Нырко, и черные глаза его под широкими бровями сразу потеплели. - Иначе мы никогда не отбросим врага от Одессы и мне не придется долечиваться грязями.

Главный хирург присел на стул и похлопал по своим коленям широкими ладонями.

- Вот как! - басовито расхохотался он. - Люблю летчиков за веселый нрав. Считайте, что я за вас. Будем надеяться на то, что из списков полка вас исключать до возвращения не будут. - Он немножко помолчал, плотно стиснул полные губы и неожиданно закончил, как отрубил: - В строй вы, бесспорно, вернетесь, даю вам голову на отсечение. А вот будете летать или нет, это вопрос, как говорится, уже другой категории. Все-таки двадцать три осколка, задет нерв, повреждена кость.

Пусть незначительно, но повреждена. Не знаю, дорогой потомок запорожцев, честное слово, пе знаю.

- Послушайте, Андрей Иванович, - с нарастающей злостью заговорил Нырко, каменная фигура хирурга внезапно показалась ему надменной, а его басовитый голос снисходительным. - Вы заблуждаетесь. Я вам не нищпй, вымаливающий подаяние. Я не прошу, а требую.

Знаете, в чем заключается моя обязанность летчикаистребителя?

- Просветите, - пожал плечами Коваленко и снова певнул.

- В том, чтобы с каждым проведенным воздушным боем сокращать на какое-то количество единиц самолетный парк Геринга и его кадры.

- Допустим.

- А знаете, в чем ваша обязанность хирурга военного госпиталя?

- Очевидно, нет, - снова захлебнулся Коваленко хриплым смехом.

- Конечно, нет, - сверкнул на него глазами Нырко. - Ибо если бы знали, то не разговаривали бы в таком ключе. У вас одна обязанность - вернуть меня в кабину истребителя во что бы то ни стаю! - Майор ударил кулаком по матрасу, так что сетка взвизгнула. - Представьте на минуту наш огромный советско-германский фронт от Черного и до Баренцева моря, как иногда пишется в сводках Совинформбюро. Представьте сотни госпиталей и сотни летчиков, которые ежедневно попадают на такие вот больничные койки. Так разве есть среди них хотя бы один, который не мечтал о новых боевых полетах и о том непередаваемом ощущении, которое рождается, когда ты видишь, как падает на землю сбитый тобою вражеский самолет? Какое же вы имеете право лишать меня надежды?

Нырко умолк и только теперь заметил, что хирург, оставаясь сидеть в той же позе и продолжая упираться широкими ладонями в свои колени, спал. Взрыв громкого храпа огласил комнату. "Черт побери! - с гневом про себя подумал Нырко. - Издевается, что ли? Я ему о самом сокровенном, а он храпит!" Нырко покашлял. Коваленко вздрогнул и раскрыл светлые глаза.

- Вот черт! Прости меня, майор. Сон сморил. Зияешь, что я первым делом сделаю, когда мы закончим войну и разобьем фашистов? Трое суток подряд спать без просыпу буду. Видишь, какая у меня простая мечта в отличие от твоей.

Он внимательно вгляделся в черные глаза летчика, и на секунду ему показалось, будто в этих глазах блеснули слезы. Хирург терпеть не мог, когда в его присутствии начинали плакать.

Встав со стула, он сделал два шага к двери, потом обернулся и выпрямился.

- Ну, знаете ли, - холодно сказал он, - в вашем возрасте - и слезы... Это стыдно, молодой человек.

Но вдруг увидел, что израненный летчик вовсе и не собирался заплакать. И хирургу самому стало стыдно, что он мог заподозрить майора в этом. То, что Нырко о своем желании вернуться на боевую работу говорил со злостью, что в его голосе не было никакой мольбы, как-то необычно подействовало на Коваленко. Было что-то особенное в этом черноглазом молодом парне, чего он, главный хирург, не замечал в других, хотя за свою жизнь повидал сотни людей, в судьбу которых ему приходилось вмешиваться. С теми все было проще и яснее. Выслушав его прямые доводы, больные либо впадали в уныние, либо по нескольку раз переспрашивали о своей судьбе, в надежде, что хирург как-то смягчит сказанное накануне, произнесет слова совсем противоположные тем, что говорит сначала. А этот не заглядывал ему в глаза. Он разгневанно требовал, и только. И в душе у Андрея Ивановича пробудился какой-то новый голос, шевельнулось далекое, ещё неосознанное чувство уважения к этому крепко сложенному, искалеченному войной человеку, горько подумалось: "Черт побери! Режу, режу, в тело человеческое заглядываю, а в душу хоть когда бы!" И ему, хирургу,

у которого редко находились для пациентов ласковые слова, захотелось утешить раненого. Он молча прошелся по маленькой палате, остановился у полураскрытого окна и, глядя на прорубленную в редколесье асфальтовую въездную дорогу, сказал:

- Слушай, Федор... по-моему, Федор Васильевич?

- Федор Васильевич, - подтвердил с усмешкой Нырко, - по всему видно, в мои анкетные данные вы заглядывали.

- Положено, - буркнул Коваленко. - Но ты слушай. Знаешь, с какой поры появилась у меня эга несносная привычка говорить пациенту любую правду? С того дня, когда я потерял единственного сына. Это было давно, когда я ещё кончал медицинский Жорке было восемь, и он заболел дифтеритом. Я бегал по Москве как угорелый, призывал самых выдающихся светил, но они скрывали от меня - отца - правду, заставляли жить в мире надежд и иллюзий, уверяли, что ребенок выживет, а он умер на моих руках. И я поклялся тогда, что если стану хоть когда-нибудь настоящим хирургом, всегда буду говорить больным и их родственникам одну только правду. А теперь о тебе. - Он хмуро провел ладонью по колючей щеке. - Врать не намерен. Пока раны не заживут, трудно говорить, будешь летать или нет, дорогой Федор Васильевич. Вот есть у тебя где-то дом, жена, дети.

- Еще не успел нажить, - грустно вздохнул раненый, - только старики.

- Ах да... двадцать три года... - понимающе закивал Коваленко. Однако дело не только в этом. Идет большая губительная война, и ты на ней пролил кровь. За них, за стариков своих, пролил и за тысячи других людей, о существовании которых даже не догадываешься.

Если обратиться к теории вероятностей, то кто его знает, быть может, тот самый "юнкере", который должен был сбросить бомбы на этот госпиталь, тобою был сбит где-то в окрестностях Вязьмы или Гжатска. Значит, ты и так уже много сделал на этой войне, дорогой товарищ майор.

Так зачем же впадать в пессимизм? Ждать, ждать и ждать, Федор Васильевич. У летчика-истребителя должны быть крепкими нервы. Что же касается ворчливого старика Коваленко, то будьте уверены, он все сделает, чтобы вернуть вас в кабину истребителя.

- Спасибо, Андрей Иванович, - тихо поблагодарил его майор Нырко.

3

Глубокой ночью в госпиталь прибыла очередная партия раненых. В зыбучей полуночной темноте из крытых брезентом ЗИСов санитары выгружали носилки. Работали молча и быстро. Кто-то засветил фонарик, и тотчас же раздался предостерегающий голос: