Геннадий Семенихин - Послесловие к подвигу

Глубокой ночью в госпиталь прибыла очередная партия раненых. В зыбучей полуночной темноте из крытых брезентом ЗИСов санитары выгружали носилки. Работали молча и быстро. Кто-то засветил фонарик, и тотчас же раздался предостерегающий голос:

- Ты что, Рапохин? Очумел разве? Не слышишь, фриц на верхотуре ухает. Фугасочку оттуда в одну тонну скинет - пи от тебя, ни от госпиталя ничего пе останется.

Фонарик погас, а тот же голос, но уже с угасшими нотками возмущеппя, обратился к кому-то из раненых:

- Лейтенант, а лейтенант, тебя что же, под самой Вязьмой ранило? Ну и докатились. Это же вы прямую дорогу на Москву Гитлеру открыли.

- Тебя среди пас не было, защитпик отечества, - зло откликнулся с носилок ранетшй. - Только поэтому и докатились.

Кому-то при разгрузке причинили, очевидно, боль, и молодой стонущий голос разнесся по всей округе. Вскоре все стихло, и майор Нырко заснул.

Когда он очнулся, было уже утро и свет ясного осенпего дня лез в комнату сквозь отдернутую занавеску.

Перед ним стояла в свежем белом халатике и высокой наколке молоденькая сестра Лиза, худенькая, узколицая, с большими сияющими голубыми глазами, которые никакая бессонница не в силах была затуманить. Пырко прозвал её Стрелкой. Когда он впервые её так окликнул, девушка остановилась и озадаченно спросила:

- Стрелка? А почему, собственно, стрелка?

- Да разве не понимаешь? - безобидно рассмеялся Пырко. - Ты же вся состоишь из стрелок. Брови прямые, как стрелки, рот тоже стрелка, даже морщинки на лбу на стрелки похожи.

Девушке это поправилось, и она польщенно улыбнулась:

- Вот и зовите так. Обижаться не буду.

Сейчас она стояла перед ним, смущенно теребя узкий поясок на халате:

- Не знаю, как и начать, товарищ майор. Зашиваемся мы с ранеными. Ночью столько подбросили. Подполковник медслужбы Коваленко поручил вас спросить, не станете ли возражать, если мы в вашу комнатку ещё одну койку поставим. Только на время, дня на три-четыре, не больше.

Нырко глубоко вздохнул:

- Чего же спрашивать. Если надо, так ставьте.

Так, в бывшей детской, отведенной для раненого летчика, появился ещё один жилец, интендант второго ранга Аркадий Петрович Птицын, человек в возрасте, с краевым добродушным, весьма полным лицом, толстыми губами и рыхлым подбородком. "Эка, каким меня толстяком судьба наградила", усмехнулся про себя Нырко, внимательно разглядывая соседа. И так как от природы Федор Васильевич был человеком любознательным, то уже несколько минут спустя он затеял ознакомительный разговор.

Жизнь устроена так, что на вокзале в ожидании поезда, на аэродроме в ожидании погоды, и тем более в госпитальной палате в ожидании выздоровления человек быстрее познает человека, чем в каких-либо иных, производственных отношениях. Интендант Птицын оказался до крайности словоохотливым. Начав говорить, он уже никак не мог остановиться. Сначала майор Нырко слушал его с интересом и нередко совершенно искренне хохотал над рассказанными историями, но потом Птицын стал повторяться, и летчик попросту устал от его красноречия. А интендант, ничего не замечая, в пятый раз передавал одну и ту же историю о четырех цистернах вина.

- Понимаете, майор, это же просто жуть! - восклицал оп, потрясая коротко остриженной головой. - Четыре вагона с вином, да не с каким-нибудь, а с кахетинским. Привезли их в Тулу и уже разгружать собирались, как вдруг тревога. Паровозы противными голосами как завоют! Сущая тебе зубная боль! Потом репродукторы заголосили: "Граждане! Над городом появился вражеский самолет". Еще две минуты прошло, а диктор уже новое:

"Спокойно, граждане! Фашистский самолет полетел дальше, в сторону Орла". У меня уже от сердца отлегло".

"Переливайте кахетинское в автоцистерны!" - приказываю. Да только успел сказать, как вдруг над станцией, едят тебя мухи с комарами, пять "юнкерсов". Стали они в этот самый пелепг, как он по-вашему,по-авиационному зовется, и давай бомбить. Матушки мои, что там делалось.

Жуть. Одна бомба как ахнет в мои вагоны. Только одно воспоминание от кахетинского. А какое было вино, ах, какое вино! Я же вез его на годовщину дивизии, три дня от полковника иа командировку в Москву получил. А когда комдив узнал об этом печальном финале, три шкуры обещался с меня содрать. И содрал бы, если бы не это случайное ранение в голень при артналете.

Птицын складывал свои губы бантиком и долго причмокивал. Майор несколько раз откровенно зевал, давая соседу понять, что его рассказы уже изрядно ему надоели, но Птицын не умолкал. Его словно прорвало. Он говорил и говорил без аередышки, сопровождая речь бурпыми жестами. Тогда, чтобы заглушить монотонный голос соседа, Нырко начинал хрипло напевать одну и туже песенку, умышленно коверкая мотив:

А я иду и вспоминаю,

И дремлет улица ночная,

Но огонек в твоом окне

Опять, опять напомнил мне

О мирных днях и о весне.

Это спасало. Птицын обиженно умолкал и отворачивался к стенке. Но, вдоволь наговорившись, он быстро засыпал, и тогда на всю палату раздавался удручающий храп. Однажды он заметил, каким грустным и пристальным взглядом проводил майор Нырко уходившую с подносом в руках из палаты медсестру Лизу. В масленых глазах интенданта заиграли бесенята:

- Что, майор, нравится? Изумительная девка, едят се мухи с комарами. Честное слово, если бы не проклятый осколок в голени, я бы за ней и в свои сорок пять поухаживал. А вы? Вы бы нет? Да, если бы не ваша загипсованная ножка, она бы первая вам на шею, такому красавцу, бросплась.

- Зачем, - сказал Нырко, и губы его горько покрикились. - Зачем это нелепое донжуанство. И себе, и ей только в душу плюнуть?

- Как зачем? - вспылил Птицын. - Да вы что же?

Не от мира сего? Или забыли, что в доброй студенческой песенке поется: "Наша жизнь коротка, все уносит с собой, проведемте ж, друзья, эту ночь веселее".

- Веселей, - поправил майор.

- Ну, пусть, - охотно согласился интендант. - Но ведь это же песня мирного времени. А мы на войне, да ещё на какой. Где каждую минуту погибнуть можно. И трудно сказать, на кого смерть навалится раньте. На меня, когда я продовольствие и боеприпасы на передовую транспортирую во главе автоколонны, или на вас, когда вы идете в бой.

- У меня все-таки шансов больше оказаться в её власти, - усмехнулся майор.

Птицын поднял широкие пухлые ладони:

- Не спорю, не спорю! Но и я не застрахованный.

Так в чем же дело? Если рядом отзывчивые мягкие руки и податливые губы, неужели бы вы, воздушный боец, остановились?

- Не знаю, - хмуро произнес Нырко. - Честное слово, не знаю, как бы я поступил, если бы кто-то даже бросился мне на шею, по только убежден, что большая чистая любовь может быть у человека только раз в жизни. Один только раз. И за неё можно шагнуть в огонь.