Геннадий Семенихин - Послесловие к подвигу

Сначала я решил, что это румын или итальянец. Он стал расспрашивать меня, кто я, из какой семьи, где мой отец, мать. Выслушав ответы и оглядев мои стоптанные башмаки из эрзац-кожи, незнакомец насмешливо сказал: "Да, парень, судя по всему, ты действительно родным племянником рейхсмаршалу авиации Герингу не доводишься.

Да и министру пропаганды Геббельсу тоже. Так вот, слушай. Ты, вероятно, парень не глупый и веришь в то, что война скоро закончится".

- О да! - ответил я, как нас всегда учили и в школе и в гитлерюгенд. Победой войск фюрера!

Незнакомец усмехнулся и перебил: "Не будем, парень гадать на кофейной гуще. Как бы то ни было, но война закончится. Ты молод, и у тебя все впереди. Не исключено, что ты когда-нибудь попадешь в Москву или в другой какой-нибудь русский город. Вот тогда подойди к первому человеку, который тебе покажется заслуживающим доверия, и попроси его найти летчика Балашова и передать ему, что майор Нырко ушел из жизни несломленным". Я остолбенел от этих непонятных слов. А немецкий офицер в летной форме ещё более озадачил меня новым вопросом: "Что такое флюгплац, знаешь?" - "Знаю", ответил я. "Где он у вас находится?" Я показал за Эльбу. "Правильно, усмехнулся незнакомец. - Так вот, приходи сюда послезавтра и постой на этом же самом места от двенадцати до часу дня. У меня один шанс из тысячи, но больше мне довериться некому.

О том, что увидишь, расскажи потом летчику Балашову.

Почему-то я верю, что Витька обязательно останется в живых". Сказав это, незнакомец ушел, и только тогда я, мальчишка, с испугом подумал: а что, если это был не румын и не итальянец, а русский. Но я тотчас же отогнал от себя эту мысль, как нелепейшую. Здесь, на таком расстоянии от Восточного фронта, и вдруг русский! И в какие дни. Когда войска фюрера перешли Днепр, стоят на берегу Волги. Как я, жалкий мальчишка, мог только об этом подумать. - Гредель на минуту замолчал. Тонкие его пальцы нервно гладили черное основание настольной лампы, явно пе находя себе места. Позвольте, гепоссе Буров. Я сначала отказался, но это было опрометчиво... если можно, разрешите сигарету.

Немец закуривал, и Буров отметил, что пальцы его дрожат - Скажите, товарищ Гредель, и вы пришли в назначенный час на набережную?

Инженер гордо встряхнул головой.

- Да. Пришел. Ибо если бы я не пришел, этого разговора у нас с вами не было бы. - Он высек огонь из какой-то простенькой зажигалки, в поисках которой долго шарил по своим карманам. - Я пришел туда задолго до двенадцати. День был промозглый, с Эльбы тянуло сырым ветром. Помню, что на середине реки стояла на якоре неразгруженная баржа, а над нею кружились чайки.

Небо было пасмурным, и только сквозь разрывы облаков проглядывало солнце. Часы на ратуше пробили двенадцать, затем подосину первого, затем час, но я ничего особенного не отметил в окружающей обстановке. Старенькое пальто на вискозной подкладке было плохим союзником в этот холодный полдень, и я уже собрался идти домой, когда в небе раздался звук мотора. Прямо на меня со стороны аэродрома несся "мессернгмитт", такой же серый, как и все, что я видел в этот день. Он немножко взмыл над водой, а потом снизился и скользнул над моей головой. Однако я успел заметить, как летчик в кабине истребителя, склонив голову в мою сторону, приветственно поднял руку. Самолет развернулся и снова промчался надо мной. Во второй раз я уже совершенно явственно определил: да, летчик мне махал. Вероятно, это был тот самый вчерашний незнакомец. А потом в низком небе забухали зенитки. Нас часто бомбили, и я, как и все мальчишки, мои ровесники, уже прекрасно знал, как бьют зенитки. Вы никогда не слышали, как бьют зенитки, геноссе Буров?

- Откуда же? - усмехнулся Буров. - Ведь я же в сорок восьмом...

- Вот и хорошо, - без улыбки отметил Гредель. - Пусть и внуки ваши никогда не услышат этого противного "пах-пах-пах"... Зенитки били все громче и громче, и я остолбенел, когда понял, что целятся они в наш немецкий "мессершмитт" с крестами на крыльях и свастикой на хвосте. Целятся в этого непонятного мне совершенно летчика. А он вдруг пошел на высоту, скользнув из кольца разрывов. Потом его машина как-то резко выпрямилась и ринулась в отвесное пике. Как пикируют самолеты, мы, мальчишки, видели уже не однажды. - Гредель затушил недокурепт ю сигарету и горько вздохпул. Пить захотелось, - сказал он, - поглядев на бутылку минеральной воды. Буров торопливо налил боржоми в стакан. Немец сделал несколько жадных глотков. Я ожидал, что после пикирования самолет опять наберет высоту и появится пад серыми зданиями нашего города. По этого не случилось. Раздался огромней силы взрыв, пад аэродромом взметнулся целый стопб пламени и дыма. Вот и все. - Гредель вдруг каким-то суетливым движением полез в нагрудный карман, извлек оттуда старенькую трубку с изображением коварно ухмыляющегося Мефистофеля. - Совсем забыт. При встрече

ваш летчик отдал мне её на тот случай, если я когда-нибудь разыщу Балашова.

Буров взял трубку, долго рассматривал её, потом вернул немцу:

- Спасибо, товарищ Гредель. Я обязательно пост? - раюсь разыскать летчика Балашова. Если он... если он, разумеется, остался в живых.

2

Окна парадной стороны госпиталя выходили в лес.

Вдоль широкой асфальтовой дороги до самых въездных ворот, словно исправные часовые, стояли рыжестволые сосны, а подальше от них, будто пугливо отбежав, светлели молодепькие березки. Нарядные клумбы с пышными георгинами и астрами были разбиты у входа в желтое двухэтажное здание. Раньше здесь была дача одного пз членов правительства. Но с тех пор, как липпя фронта вплотную подошла к Вязьме, хозяин отдал её на нужды Фронта, а командование решило разместить здесь очередной стационар для тяжелораненых солдат и командиров Красной Армии, обороняющих дальние подступы к столице. За георгинами и астрами уже некому было ухаживать. Небольшие комнаты, заставленные произведениями краснодеревщиков, наполнились стонами, а пз просторной гостиной мебель пришлось убрать совсем и поставить в центре операционный стол, за которым с рассвета и до поздней ночи орудовал теперь громадный краснолицый хирург Коваленко с грубым простуженным голосом и сердитым взглядом белесых глаз. Он оперировал лишь самых тяжелых. Но "самых тяжелых" было так много, что главному хирургу по десять - четырнадцать часов приходилось бывать на ногах. Ксгда же становилось совсем невмоготу, то раз пли два за свою тяжелую смепу он просил у старшей сестры "фронтовые сто граммов", стыдливо прибавляя при этом: "Для того, чтобы пз саспуть и чтобы рука не дрожала".

Двадцатитрехлетнего командира авиационного истребительного полка майора Федора Нырко главный хирург оперировал около часа - так много пришлось извлечь из его тела мелких осколков. Потом, смахивая с широкого лба пот рукавом не первой свежести белого халата, Коваленко заглянул в журнал и повелительно распорядился: