Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

— Тетю Каму Вайткявичене увезли… — сказала мама.

Я поглядывала на небо — не летят ли самолеты?

— Мамочка, чего ты плачешь? Радуйся, нас везут, а других нет, нас эвакуируют, а они могут тут погибнуть.

— Дурочка, нас не эвакуируют, а увозят в Россию, и мы, возможно, никогда больше не увидим своей родины.

Я заплакала:

— Как же так? Ведь вчера господин Жукас сказал, что советская власть людей искусства не трогает, что если будут вывозить, то кулаков, фабрикантов и проституток. Не волнуйся, наверное, произошло недоразумение и нас скоро вернут назад, мы же порядочные люди, да и богатства никакого у нас нет. Почему же нас увозят, а хозяин Виникас, у которого несколько домов, квартиры сдает втридорога, сам не работает и жена его тоже не работает, так их не тронули?

— Не бойтесь, дети, русский не немец, русские хорошие люди, в ту войну мы не пропали, Бог даст, и теперь не пропадем, — успокаивала мама.

Папа молчал, видимо, и сам не знал, как нам это объяснить. А мне становилось все обиднее.

Вдруг запахло землей — грузовик свернул на улочку, которая вела к товарной станции. Там стояло очень много товарных эшелонов. Грузовик остановился около открытого вагона, в котором уже было немало мужчин.

— Можете попрощаться, мужчины поедут в отдельных вагонах, неудобно вместе с женщинами, — приказал кто-то.

Я стала прощаться с братьями. Папа с этюдником в руках полез в вагон, мы хотели ему кое-что передать и проститься, но створки дверей с грохотом сомкнулись, а наш грузовик тронулся. Братья остались, а с папой нам даже попрощаться не дали. Нас подвезли к другому эшелону. Согнали в телячий вагон. На двухэтажных дощатых нарах сидели люди, прикрываясь простынями и одеялами. Мама стала просить, чтобы ей позволили хоть постельные принадлежности взять с собой, потому что у нас их совсем не было. В конце концов охранники разрешили ей на пять минут забежать домой. Видимо, грузовик ехал за другой семьей. Я попросила маму прихватить фотографии.

Сторож Куткаускас, которому родители оставили ключи от квартиры (он постоянно воровал дрова из нашего погреба), отпер дверь. Он рассказал, что прибегала мамина младшая сестра Оните — она раньше жила у нас — и так плакала, так плакала… Квартира имела ужасный вид, все разворочено, разбросано. Мама схватила простыни и стала заворачивать в них постельное белье. Открыла шкаф и побросала в простыни все, что попалось под руку. Из буфета взяла столовые и чайные ложки, подаренный Суткусом серебряный половник, старые фотографии, даже не сложенные в альбом. Солдат считал минуты. Мама выбросила в окно узлы.

— Подпишите, что взяли бинокль! — приставал с каким-то листком Куткаускас.

Мама подписалась, не читая, только чтобы отвязался. Пять минут. Сторож-воришка снова запер дверь.

Приоткрылись створки вагона, и вкатились три узла. Мы вздохнули с облегчением — вернулась мама, да еще с таким богатством! Теперь и голову будет на что положить, и чем укрыться.

Люди плакали, вернее сказать — скулили, потому что никто не знал, что ждет впереди. Возле эшелона работали мужики, наверное, смазывали колеса. Они шепотом успокаивали нас:

— Не убивайтесь, вот-вот начнется война, точно начнется, может, вас и вывезти-то не успеют…

«Неужели то, что с нами стряслось, хуже войны?» — перепугалась я.

Солдат открыл двери и стал пересчитывать людей. «Откуда такой маленький ребенок?» — спросил он, указывая на куклу Ины Содайтите. Но никто не засмеялся, а он сам, узнав, что это кукла, только и проронил удивленно: «Смотри ты!» Журналист Юозас Гудьюргис, не услышав при проверке своей фамилии, спросил:

— А почему меня нет?

Солдат, несколько раз пройдясь по всему списку, велел ему выходить из вагона.

— Выходите, бегите, — советовали ему люди.

— Как же я? А вещи?

И он остался. Разве мог он тогда понимать, что, пожалев вещи, подписал себе смертный приговор.

Вагоны дернулись. Словно гигантские цепи каторжника, лязгали и звякали они на стыках. Видимо, формировали эшелон. Наконец мы тронулись. Люди стали плакать. Рыдал весь поезд. Люди старались протиснуться к четырем крохотным, окованным железом оконцам и бросить, быть может, последний взгляд на милые сердцу уголки родины. Вдоль дорог, в полях стояли литовцы, плакали и махали нам руками. Ксендзы благословляли проезжающий эшелон.

Добрались до Вильнюса. Снова тронулись. Стало темнеть. Эшелон продвигался на восток медленно, тяжело пыхтя, словно не хотел отрывать нас от дома, родины, близких…

Вот уже и Белоруссия. Собираемся располагаться на ночь. Однако… нет уборной. Кто-то пожертвовал ведро, кто-то простыню, и около дверей отгородили закрытый уголок.

За нами был вагон с охранниками. В нашем вагоне у окна лежала молодая женщина Клейзене с дочуркой Илоной. Она была русской, дочерью одного из лучших каунасских портных, Дубошина, и, когда охранники спрашивали ее фамилию, отвечала: Дубошина-Клейза. Она хорошо говорила по-русски, и мы обращались за ее помощью, когда просили охранников выпустить кого-то по нужде.

— Пустите в уборную! — кричала она в оконце, когда эшелон останавливался.

— Не кричи так, некрасиво, а то еще засранцами обзовут, — пошутил как-то раз бывший полицейский Ауглис.

На остановках конвой отпирал двери и командовал:

— Пять человек под вагон, быстро!

Одни возвращались, шли другие. Присядем под вагоном, поднимем воротники, чтобы не видеть друг друга, и отправляем свою нужду. Однажды возвращается Римантас из-под вагона и говорит:

— В жизни не угадаете, с кем я встретился под вагоном! С тем парнем, что составлял списки. Я говорю ему: «Что, гад, под одним вагоном со мной срешь? Не вышло, сволочь, снасти шкуру? Выходит, ты нас в один список, а они тебя — в другой!» Он ничего не ответил, быстро смылся, не доделав свое дело.

Мы потом узнали, что его фамилия действительно была Лявушас.

На одном полустанке охранник открыл двери и скомандовал:

— Приготовьте посуду для пищи из трех блюд!

Нашлось ведро, Содайтене дала большой чайник. К кастрюле привязали веревку, получилась такая ручка.

— Один человек за кипятком, два — за обедом!

Мы вышли втроем. Получили чайник кипятка, полкастрюли пшенной каши, политой прогорклым растительным маслом, и ливерную колбасу, которую теперь называют «собачьей радостью».

Многие не прикоснулись к этому «обеду», потому что у них были домашнее сало, колбаса, ветчина. Мама велела нам оставить окорок и паштет на черный день — неизвестно, что нас ждет… Проголодавшиеся люди кашу ели охотно, немало ее и нам досталось. Но к ливерной не притронулся никто.

Мимо нас на запад ехали эшелоны с военной техникой. Клейзене, лежавшая у оконца, бросала «собачью радость» на проезжающий эшелон. Охранники с интересом смотрели,