Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

уж не помню[116], памятник Коллеони какой-то ювелирной отделки. Тут же арсенал с его древними пушками, рыцарскими шлемами и кирасами, и нежный очаровательный хрусталь, переполняющий магазины на Соборной площади, «Мост Вздохов» и тюрьмы, а рядом единственная в мире кружевная фабрика, академия художеств, в которой, к моему удивлению, на стене [можно] увидеть проект московской Шереметевской больницы, тут опять статуи и картины – нет, душа больше не воспринимала этих впечатлений! Хотелось в гондолу, чтобы мирно и плавно катиться по лону Большого канала под арку Понте Реальто и любоваться издали храмом Сан Джорджио Маджиоре и этими ветхими фасадами разных Казадора, Гримани[117], и кто их знает еще каких. Завезли нас, конечно, гондольеры и на хрустальную фабрику Сальвиати[118], где порядочно опустошились наши карманы, так как невозможно было удержаться от покупки этих прелестных вещей.

Австрия

Карманы же наши значительно опустели, нужно было торопиться в Вену, которую я сильно полюбил и всегда потом бывал в ней с большим удовольствием, тратя охотно деньги на всякие кожаные изделия и безделушки. Однако и тут мы не удержались от посещения художественного музея, изобилующего картинами Рубенса в громадных полотнах. Сунулись и в Стефана[119], но внутренность его темная, после итальянских храмов не вызвала во мне никаких восторгов. Попали мы здесь не то в оперу, не то в балет. Вообще же Вена полюбилась мне за ее приветливый вид, да и само население ее было какое-то приветливое – видно, всем жилось там весело, а нашего брата русского, проезжавшего через нее с большими деньгами, весьма ублажали. Стоило в магазин войти, чтобы всем хором приказчиков тебя приветствовали, а когда уходишь, да еще и с покупками, то küsse die Hand, habe die Ehre[120] так и перекатывалось по всему магазину. Особенно же привлекал магазин «August Klein, Wien, nur Graben» – какие в нем покупались кожаные изделия, настоящие произведения искусства! Держишь в руках какое-нибудь портмоне и не знаешь, из чего оно сделано, а сделано, конечно, из кожи, которая переливает чуть ли не как радуга.

В Вене пробыли мы всего дня два – я поехал прямо в Москву, а Вася отправился в Крым, где у него образовался свой круг друзей, привлекавших его к себе сильней, чем Москва, где ему не сиделось. С приездом в Москву, приблизительно в мае месяце я узнал, что скоро открывается первая фотографическая выставка. С громадной поспешностью взялись мы с Сергеем Васильевичем готовиться к ней, причем мои снимки, только что привезенные, служили главным украшением наших экспонатов. Стереоскопов на выставке даже не оказалось – и мы были вне конкуренции. Отпечатки же наши на стекле были действительно очень хороши, и нам была присуждена малая золотая медаль, которой, собственно, мы не получили, а получили лишь один диплом на нее.

Тетрадь четвертая

Контора

«Кассирство»

Вернувшись в Москву из нашей итальянско-греческой поездки, я опять принялся за свое «кассирство» в конторе, чем занимался и до моего отъезда года полтора. Михаил Васильевич все больше и больше уходил в свою общественную деятельность. Наши же челноковские дела в конторе, уже находившейся в одном помещении с конторой Шапошникова и Челнокова, оставались без настоящего представителя, так как Сергей Васильевич относился к делам чрезвычайно поверхностно. Если кто-нибудь работал в нашем деле, носившем фирму «Василия Феодоровича Челнокова наследники», то это был все тот же наш неизменный Иван Степанович Курочкин. Наши дела, конечно, мало интересовали Василия Карповича Шапошникова. Дело же наше было ему чрезвычайно полезно потому, что с помощью челноковского кирпича он все усиливал сбыт своего цемента и других товаров. Касса же была одна, что было выгодно и удобно для обеих сторон. Сказать коротко, совместная торговля приносила много пользы и нам, и им, только с нашей стороны в конторе не было настоящего ответственного лица. Вот Василий Карпович и надумал предложить мне должность кассира, что я и принял.

Цены на кирпич стояли высокие, шапошниковское дело развивалось быстро. Наше же, достигнув известной точки, остановилось, так как домашний расход был велик. В моих руках находились деньги обеих фирм, благодаря чему под моим началом оказался И. С. Курочкин, занятой получками по нашим продажам. Такую же должность по шапошниковским делам нес Алексей Иванович Фарисеев.

Про этого человека можно сказать, что он был честнейший, но, пожалуй, и неприятнейший человек. Неимоверное количество яду сидело в этом человеке. Был он большой, рослый, рыжий, с небольшой бородкой, ходил в немецком платье, голову же чесал со средним пробором. Голос у него был скрипучий, говорил же немного в нос, как-то особенно подчеркивая и вытягивая слова, которые из-за своей ядовитости хотел подчеркнуть. При этом был резок, груб и невоспитан. Курочкин наш сравнительно с ним был настоящим аристократом. Фарисееву ничего не стоило во время разговора, который почему-либо ему не нравился, вдруг харкнуть и плюнуть в лицо собеседнику или заявить: «соврамши вас». Конечно, такой преданности, как у Курочкина, на глазах которого мы родились и выросли, от Фарисеева спрашивать было нельзя, но по честности был он безукоризненный человек и потому своей фирмы никому не дал бы в обиду. Что же касается своих хозяев, а главным образом Василия Карповича, он не уважал, не боялся, но служил верой и правдой. Что касается его резкостей, то и сам Василий Карпович не был гарантирован от них. Откуда попал он к нам, не знаю, но прослужил в конторе до самой смерти, случившейся с ним от прогрессивного паралича. Однажды он явился домой заваленный всевозможными самыми несуразными покупками и с этих пор сошел с ума и скончался, прослужив лет 10–15 [товариществу] Шапошниковых – Челноковых и за это время нажив себе хорошее владение где-то в Москве.

Жизнь Ивана Ивановича [Фарисеева] была почему-то сложней, чем у Алексея Ивановича. Он был и бедней его, и долго не женат, хотя и была у него привязанность в их родовом городе, в Малоярославце, где он впоследствии и поселился, отстроив там себе домик. Пришлось ему почему-то жить в Рыбинске, и вспоминается его рассказ о жизни на тамошних пристанях: «Это девка-с, понимаете, в чем дело, день-деньской таскает кули и всячески на черт знает кого похожа. А придет праздник, глядишь, понимаете, в чем дело, она, стерва, всячески шатается с зонтиком, понимаете, в чем дело – с зонтиком». В деле же оба брата были заботливы, любили его, и приятно было прокатиться на