Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

меня проводили на вокзал. Я полчаса объяснял достоинства стихов Ходасевича, и в конце концов мне, кажется, поверили. Вот. А о Зощенко они мне сами говорили, что он, мол, замечательный писатель, и язык у него, и как это он выдумывает, и молодой ли, и наружность, а характер? Зощенко на заводах Таганрогских читали вслух и все смеялись. Один рабкор прочел книжечку рассказов (картонный домик) и пересказывал – почти наизусть – Назара Ильича[53]. Это, по-видимому, начало настоящей известности (у читателя элементарного!). Я их поддерживал, и мы много о нем говорили. Прочел вслух и твое стихотворение «Выше». Понравилось. А один рабкор горько жаловался, что революционные стихи у него не получаются, и можно ли ему тоже, как тебе, писать про любовь. В общем, я чувствую, что учусь непроизвольно и непрерывно. В газете приходится писать ежедневно – о чем прикажут. О клартистах и Барбюсе, о Германских событиях и зарвавшемся хозяйчике. Кроме того, к воскресенью я должен переделывать рассказы местных авторов или давать свое. Видишь? Я хочу остаться сотрудником Кочегарки, уехав в Питер. Этим и разрешу все финансовые вопросы. <…>

Е. Шварц, секретарь Брет-Гарта».

По Петрограду он скучал всё сильнее – в нем оставались все его друзья, с которыми он сблизился со времени приезда из Ростова. Здесь бился пульс современной российской литературной жизни, и в декабре 1923 года Шварц вернулся в город на Неве, договорившись с новым редактором «Всероссийской кочегарки» о том, что он остается сотрудником газеты и, кроме того, приложит все усилия, чтобы найти себе заместителя.

По возвращении Шварц получил работу секретаря редакции журнала «Петроград» при газете «Петроградская правда», в котором с момента его возникновения уже работал редактором Слонимский. Вскоре к ним присоединился и Николай Олейников, также переехавший в Северную столицу.

Евгений наконец вышел на дорогу, к которой стремился уже много лет и с которой больше не сходил до конца жизни. В журнале, который после смерти Ленина сменил название на «Ленинград», стали появляться рецензии-фельетоны Шварца, подписанные новым псевдонимом автора – «Эдгар Пепо». Так, в 21-м номере журнала за 1924 год имеется его рецензия на пьесу Бориса Житкова[54] «Предатель», поставленную в ТЮЗе, а несколько номеров журнала за 1925-й год содержат рубрики «Вокруг кино», подписанные тем же псевдонимом. Здесь очень пригодился наработанный Шварцем в Донбассе литературный опыт. «“Кочегарка” и “Забой” погрузили его в самую гущу трудовой рабочей жизни, насытили знаниями, впечатлениями, конкретным материалом, поставили, так сказать, на твердую почву его намерения и замыслы, придали уверенности в себе, – писал о Шварце Слонимский. – На Донбассе он узнал любовь не только товарищей по работе, но и читателей. Его работу на Донбассе запомнили. Уже в послевоенные годы Горбатов[55] как-то в разговоре со мной с большой нежностью вспоминал о том, как он обязан Шварцу при первых своих шагах в литературе. В журнал “Ленинград” Шварц пришел уже опытным литературным работником».

Редакционная комната, в которой работали Шварц и его коллеги, вмещала два журнала: «Ленинград» и детский журнал «Воробей», переименованный впоследствии в «Новый Робинзон». Редактором «Воробья» стал Самуил Маршак, который еще в 1922 году приехал в Петроград с Кубани. Корней Чуковский обходил тогда писательские квартиры и громогласно объявлял: «Приехал поэт Маршак! Замечательный! Огромный! Вы обязаны быть завтра…» – и называл час и место первого выступления Маршака, прежде чем помчаться к следующему писателю.

Шварц был покорен Самуилом Яковлевичем и его стихами. Маршак со всей своей невероятной энергией вошел в литературную жизнь Петрограда, и с момента возвращения Шварца с Донбасса они работали с Маршаком в одной комнате. «Автор, пришедший в детскую литературу, с первых шагов встречал требование: работай вовсю! – рассказывал Шварц. – Никакой скидки на читательский возраст не полагалось. Тогда Маршак любил говорить, что детский писатель как детский врач. Нелепо утверждать, что детский врач может учиться меньше, раз пациент у него маленький. Начинающему писателю объясняли: ты обязан писать отлично именно потому, что детский читатель поглощает книги жадно, не всегда разбираясь в качестве. Ты не смеешь пользоваться этим его свойством!»

К каждому материалу своего журнала Самуил Яковлевич относился с неослабевающим вниманием, и именно к Маршаку Шварц пришел в 1924 году со своей первой большой рукописью в стихах – «Рассказом Старой Балалайки», написанной им привычным по Донбассу раешником и повествующей о пережитом в 1824 году Петербургом наводнении как бы от лица стороннего наблюдателя – балалайки, верной спутницы старого актера и его внука: «Начинается мой рассказ просто, отсчитайте годов этак до ста, а когда подведете счет, – угадайте, какой был год». Вымысел в данном случае удостоверяет увиденное Шварцем осенью 1924 года катастрофическое наводнение в Ленинграде, когда, как и сто лет назад, «пришла беда, осердилась на город вода».

Несмотря на донбасский опыт, Шварц тогда по привычке воспринимался окружающими больше как актер и конферансье. Впоследствии Маршак так вспоминал его появление в редакции: «А какой он был тогда, когда появился – сговорчивый, легкий, веселый, как пена от шампанского!» И действительно, Шварцу было легко и весело приходить с исправлениями, которых требовал Маршак, и наслаждаться похвалой строгого учителя. «Я тогда впервые увидел, испытал на себе драгоценное умение Маршака любить и понимать чужую рукопись, как свою, и великолепный его дар радоваться успеху ученика, как своему успеху, – писал Шварц. – Как я любил его тогда! Любил и когда он капризничал, и жаловался на свои недуги, и деспотически требовал, чтобы я сидел возле, пока он работает над своими вещами».

Для того чтобы объяснить Шварцу, почему плохо то или иное место рукописи, Маршак цитировал Библию, Шекспира, народные песни и русскую классическую поэзию, используя таким образом всё богатство мировой литературы. «И вот мы уходили в работу, – вспоминал впоследствии Евгений Львович. – Я со своей обычной легкостью был ближе к поверхности, зато Маршак погружался в мою рукопись с головой. Если надо было найти нужное слово, он кричал на меня сердито: “Думай, думай!” Мы легко перешли на “ты”, так сблизила нас работа. Но мое “ты” было полно уважения. Я говорил ему: “Ты, Самуил Яковлевич”. До сих пор за всю мою жизнь не было такого случая, чтобы я сказал ему: «Ты, Сема». “Думай, думай!” – кричал он мне, но я редко придумывал то, что требовалось. Я был в работе стыдлив. Мне требовалось уединение. Угадывая это, Самуил Яковлевич чаще всего делал пометку на полях. Это значило, что я должен переделать соответствующее место дома». И когда Евгений шел домой или бродил по улицам с Маршаком, он испытывал счастье человека, нашедшего свое призвание. Впоследствии он писал, что всё им созданное – это следствие встречи с Маршаком в 1924 году.

Закончив работу над рукописью, Шварц опять уехал в «Кочегарку», а вернувшись в Ленинград, несказанно