Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

Вечный жид, Агасфер, который скитается по миру и не может умереть, потому что когда-то отказал в помощи несшему крест Христу. Но роковой поступок охотника, которым он навлек на себя беду, вовсе не какое-то чудовищное преступление, а обыкновенное для человека его профессии дело: он преследовал серну, но сорвался с кручи и истек кровью. Впрочем, говорит охотник, «все шло по порядку»[231]: сначала деятельная земная жизнь, затем смерть и надежда на потустороннее существование. Поэтому смерть была моментом «блаженства»: «Родные горы ни разу не слыхали от меня такой песни». Челн должен был перенести его «на тот свет». Все должно было произойти по издавна заведенному метафизическому порядку смены сфер бытия – сначала земное, затем потустороннее существование. Кто этому порядку доверяет, может вместе с охотником Гракхом провозгласить: «Я легко жил и легко умер».

Но вслед за этим случается катастрофа: челн смерти не сумел достичь цели, то есть потустороннего мира. Что произошло? «То ли кормчий отвлекся созерцанием моей прекрасной отчизны, то ли в минуту рассеянности не туда повернул руль, уже не знаю что, знаю одно – я остался на земле и челн мой с той поры плавает в земных водах».

На вопрос «А в потусторонний мир вам доступа нет?» охотник Гракх отвечает: «Я обречен вечно блуждать по гигантской лестнице, которая ведет на тот свет. То меня занесет наверх, то вниз, то направо, то налево. Я не знаю ни минуты передышки <…>. Вот, кажется, я взял разбег и передо мной уже забрезжили высокие врата, но миг – и я очнулся на моем челноке, застрявшем в каких-то унылых земных водах».

Здесь Кафка пробует себя в новом жанре: метафизический гротеск. Здесь в самом деле обсуждаются предельные вопросы, однако делается это без типичного для таких случаев пафоса и без серьезности, ждущей в свой адрес благоговейного внимания, – просто игра, а отсюда и сценический характер всего происходящего.

Охотник Гракх предстает зримым воплощением конца старого метафизического порядка: нет никакого потустороннего мира, которого можно было бы достичь, – есть только это, посюстороннее бытие, из которого с наступлением смерти пропадает отдельная жизнь, но не в случае охотника Гракха, обреченного терпеть это лишенное потустороннего бытие, напоминающее вечное возвращение одного и того же у Ницше. Охотник Гракх обманут в своих надеждах на спасение. Ему не отыскать пути, который вывел бы его из дурной бесконечности существования. Всегда одно и то же, всегда лишь блуждание вверх и вниз по гигантской лестнице. Слишком мало для жизни, слишком много для смерти.

Охотник Гракх, блуждающий в своем «челне смерти» по бесконечным земным водам или «по гигантской лестнице» между небом и землей, недостижимые врата, которые светятся вдалеке, – это образ далекой трансценденции, к которой невозможно приблизиться. Вместо спасения только бесконечное повторение.

Этой фигурой живого мертвеца Кафка тоже создал своего рода личный миф. Про себя самого Кафка не раз писал, что он живой мертвец. С точки зрения обыкновенной жизни писательство, как он считает, относится к умаленной жизни, то есть той, что располагается вблизи зоны смерти. «Всю свою жизнь, – пишет он Максу Броду, – я был мертв <…>, я остался глиной и искру использовал не для того, чтобы развести огонь, а чтобы подсветить ею свой труп»[232]. И наоборот, с точки зрения экстатического письма обыкновенная жизнь выглядит безрадостным предвосхищением смерти. От такой жизни можно спастись, только если «неистово писать ночами»[233]. Мертвец, продолжающий жить или живущий так, словно уже мертв, – в этой амбивалентности находит свое отражение Кафка-писатель. Поэтому неудивительно, что Кафка не только дал охотнику свое имя (gracchus = галка = kavka), но и его сделал писателем: «Никто не станет читать то, что я тут пишу», – объясняет он посетителю, но это не имеет особого значения, потому что ему все равно нельзя помочь. «Намерение мне помочь есть болезнь, которую лечат содержанием в постели». Достаточно и того, что кому-нибудь в праздном размышлении вдруг вспомнится зеленый охотник Гракх. А значит, временами ему все-таки доступна духовная жизнь после смерти.

Впрочем, в остальном одиночество пишущего и скитающегося охотника непреодолимо. «Мир идет своим путем, – говорит посетитель, – и ты совершаешь свое путешествие, но никогда до сегодняшнего дня я не замечал, чтобы ваши пути пересекались»[234]. Поэтому охотник Гракх – это также призрак из иного мира, который привиделся Кафке в уединении его крошечного дома на Золотой улице[235].

Как обычно бывает у Кафки, вопрос вины имеет значение и в этом рассказе. Почему нарушился привычный порядок вещей? В «Охотнике Гракхе» речь идет о «не туда повернутом руле», о «минуте рассеянности». В дневнике он называет этот внезапный вираж выпадением из «потока времени». Треснувшее бытие. Нарушение, расстройство.

О трещине, из-за которой действительность становится загадочной и подчиняется логике сновидения, повествует и рассказ «Сельский врач», который дал название сборнику и появился вскоре после отрывка о Гракхе. Мотив оплошности, чреватой непредвиденными и роковыми последствиями, в конце этого рассказа называется прямо: «Послушался ложной тревоги моего ночного колокольчика – и дела уже не поправишь!»

Охотнику Гракху не помочь, а оплошность сельского врача состоит как раз в том, что он хочет отправиться на помощь в отдаленную деревню, вскочив посреди ночи от звона колокольчика. Он собрался в дорогу и стоит посреди двора, но у него нет лошади – она скончалась накануне. Служанка Роза безуспешно пытается отыскать лошадь в деревне. Тут открывается шаткая дверца в заброшенный свиной хлев, а в нем – две статные лошади, а к тому же конюх. Сельский врач, уже готовый отправиться в путь, видит, что конюх совершает насилие над Розой, он хочет вмешаться, однако запряженные лошади рвутся вперед и уносят его. Сквозь непроглядную вьюгу он в мгновение ока прибывает в далекую деревню к дому больного, в котором напуганные члены семьи толпятся вокруг мальчика, а тот шепчет доктору на ухо: «Дай мне умереть». Врачу, по крайней мере на первый взгляд, мальчик представляется вполне здоровым, а потому его «следовало бы тумаком гнать из постели». Снова его побеспокоили напрасно, думает он и собирается отправиться в обратный путь. Но внимательнее взглянув на мальчика – в то время как две «неземные» лошади через окно просунули головы в комнату, – он обнаруживает, что на бедре у ребенка рана величиной в ладонь:

Отливая всеми оттенками розового, темная в глубине и постепенно светлея к краям, с мелко-пупырчатой тканью и неравномерными сгустками крови, она зияет, как рудничный карьер. Но это лишь на расстоянии. Вблизи я вижу,