Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

сравнению с такой смертью». Каляев молчит, и Степан рубит: «В тот день, когда мы решимся позабыть о детях, мы станем хозяевами мира, и революция восторжествует». Каляев возражает, что такая логика – не меньший деспотизм, чем режим, который они хотят разрушить, но презрительный ответ Доры Степану обнажает суть спора двух эсеров: «В тот самый день все человечество возненавидит революцию». И причина этой всеобщей ненависти, как добавляет Дора, понятна: «Даже в разрушении есть свой порядок, свои пределы»[377].

Затем заговорщики узнают, где через два дня будет пролегать путь кареты великого князя, и Каляев получает второй шанс. На сей раз он достигает цели: взрывает карету, в которой великий князь ехал без сопровождения, и сдается полиции. В этом сюжет точно следует историческим событиям, как и далее, когда в тюрьме Каляева посещает вдова князя. У Камю она говорит, что приехала на место убийства через несколько секунд после взрыва: «Я уложила на носилки все, что могла унести. Сколько крови!». То ли от глубокого горя, то ли из какого-то особенного садизма она сообщает Каляеву, что всего за два часа до гибели ее муж спал: «В кресле, положив ноги на стул… Как всегда». А девочку, которую Каляев пощадил в первый раз, княгиня описывает как бессердечную пустышку: «Она не хочет сама раздавать милостыню бедным – боится к ним прикоснуться».

И вдруг абстракции деспотизма и невинности спрессовываются в твердые и зазубренные детали повседневной жизни. Изумившись поначалу откровениям великой княгини (впрочем, это неудачный выбор глагола, поскольку мы всегда знали, что и тираны, и дети – тоже люди), Каляев все же укрепляется в своей верности тому делу, ради которого он убил и будет убит. Он молит великую княгиню не добиваться для него помилования, как она намеревалась, и в конце пьесы его товарищи узнают, что Каляев взошел на эшафот спокойно и без страха. Одним из его последних движений было стряхнуть «комок грязи с башмака» – такой жест показывает, что Иван, судя по всему, отказывается быть героем и вместо этого упорно старается остаться просто человеком.

Но стряхивает ли он также и вину? Сумел ли Каляев, обменявший свою жизнь на жизнь великого князя ради лучшего будущего, оправдать акт преднамеренного убийства? Переворачивая ответ революционера, Камю говорит: «Нет, но». Он отвергает довод о том, что готовность отдать свою жизнь, забирая чужую, морально обоснована. Рассуждение Каляева, согласно Камю, «неверно, но достойно уважения»[378].

Можно сказать, что такая готовность умереть – необходимое, но недостаточное оправдание при убийстве тирана. Если политическое убийство вообще можно оправдать, то прежде, по мысли Камю, нужно применить другой критерий. Мало того, что убийца несет ответственность, а жертвой становится тиран. Преступление, к которому прибегают лишь при отсутствии альтернативы, должно ограничиваться исключительно «виновным» лицом[379]. Оно не должно касаться непричастных, а с собственной жизнью убийце надлежит расстаться. Камю подчеркивает, что «совестливые убийцы» 1905 года напоминают нам именно о том, что «бунт, не перестав быть бунтом, не может привести ни к утешению, ни к идейному умиротворению»[380].

Джон Фоули справедливо предполагает, что Каляева отличает не столько готовность умереть, сколько неизменная приверженность сомнению. Не вера в свои цели – освобождение крестьян из рабства и нищеты и лучшее будущее для народа – определяет необычность Каляева и его товарищей по борьбе, а постоянные сомнения в законности избранных средств. Латинский корень слова «скрупулезный» лучше всего характеризует как подход Каляева, так и моральную точку зрения самого Камю. Для римлян слово scrupulus означало острый камешек, который, попав в сандалию, превращает ходьбу – действие, которое мы выполняем автоматически, как правило, о нем не задумываясь, – в источник постоянного раздражения. При каждом шаге этот дискомфорт напоминает нам о том, что мы этот шаг сделали. Камю, похоже, говорит, что революционер, готовый ради великой и благой цели пойти на убийство, конечно же, должен интеллектуально и морально испытывать подобное до и после преступления. Убивать легко и бездумно – то есть не иметь, как у Пюше, морального воображения, позволяющего понять, что происходит, когда ты отдаешь приказ кого-то лишить жизни – это именно то, что больше всего страшило Камю. «Все, чего я добиваюсь, – заявлял он, – отменить узаконенное убийство и положить строгий предел безумным предприятиям»[381].

Камю считал, что греческая мысль основана на идее предела. «Она ничего не доводила до чрезмерности – ни священное, ни разум, – поскольку ничего и не отвергала ни в священном, ни в разуме. Она всему отдавала должное, свет уравновешивался мраком. Наоборот, наша Европа, нацеленная на завоевание всеобщего, – дочь чрезмерности. <…> Впав в безумие, она раздвигает все от века данные пределы, и в тот самый миг на нее набрасываются Эринии и начинают ее терзать. Немезида – богиня меры, отнюдь не мщения – бодрствует всегда. И беспощадно карает всякого, кто преступает пределы»[382]. Разницу между бунтом и революцией для Камю помогает раскрыть софросюне, греческий идеал самоограничения. Самоограничение предполагает постоянное напряжение между двумя противоположными силами, натяжение в разных направлениях, когда в центре возникает пространство для творчества и прогресса; из аналогичного напряжения рождается бунт. И если греческие трагики и авторы эпических поэм показывают это напряжение через различия двух героев – Пенелопа и Елена у Гомера, Прометей и Зевс у Эсхила, Аякс и Одиссей у Софокла, – то Фукидид соединяет оба полюса в одном персонаже, Перикле. Согласно Фукидиду, этот афинский полководец лучше, чем кто-либо из политиков его времени, совмещал в себе смелость и благоразумие. То, что он говорит в Надгробной речи об Афинах, на самом деле складывается в его автопортрет: «В отличие от других, мы, обладая отвагой, предпочитаем вместе с тем сначала основательно обдумывать наши планы, а потом уже рисковать, тогда как у других невежественная ограниченность порождает дерзкую отвагу, а трезвый расчет – нерешительность. Истинно доблестными с полным правом следует признать лишь тех, кто имеет полное представление как о горестном, так и о радостном, и именно в силу этого-то и не избегает опасностей»[383].

Речь Перикла отражает, если не формирует, представление Камю о творческом напряжении, хотя он нигде ее не упоминает. Мир, согласно Камю, – сцена, где выступают две формы абсурда: метафизический (отказ мироздания предложить какой-то смысл требующему его человеку) и политический (упорное стремление государства придать смысл неоправданным страданиям, которые оно причиняет своим гражданам). Бунтарь, как утверждает Камю, восстает против обоих видов абсурда. Он говорит «нет» не только несправедливому правителю, но и безмолвной вселенной. С самых первых шагов бунтующий восстает «против посягательств на себя,