Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

каков он есть. Он борется за целостность своей личности. Он стремится поначалу не столько одержать верх, сколько заставить уважать себя». Заставить уважать себя мир, лишенный смысла: «Восставший жаждет не столько самой жизни, сколько смысла жизни»[384]. А также заставить уважать себя тех, кто отрицает его человеческое достоинство: «Поработившему его порядку он противопоставляет своего рода право терпеть угнетение только до того предела, какой устанавливается им самим»[385].

Но самое важное, однако, в том, что бунтующий стремится ограничить и самого себя. Бунт – это акт защиты, а не нападения, это равновесие, а не яростная атака на противника. В сущности, как говорила о внимании Симона Вейль, это активная бдительность в отношении человечности ближних, а равно и собственной. И как абсурд никогда не санкционирует отчаяния и тем более – нигилизма, так и действия тирана не дают нам права становиться тиранами в ответ. Бунтарь не отрицает своего господина как человека, он отрицает его лишь как господина. И он отвергает тех, кто обращался с ним не к с равным, но при этом отвергает и неизбежный соблазн расчеловечить своего угнетателя. «Если раб восстает, то ради блага всех живущих. Ведь он полагает, что при существующем порядке вещей в нем отрицается нечто, присущее не только ему, а являющееся тем общим, в чем все люди, и даже тот, кто оскорблял и угнетал раба, имеют предуготованное сообщество»[386].

Facebook[387] и Twitter, сыгравшие столь важную роль в успехе Арабской весны 2011 года, в сущности, – всего лишь технические средства для старейшей из человеческих целей. По наблюдениям Камю, бунт неизбежно переходит от индивидуального акта к коллективному. Об этом моменте коллективного осознания Камю говорит, что бунт в повседневных испытаниях человека «играет такую же роль, какую играет „cogito“ в порядке мышления… Я бунтую, следовательно, мы существуем»[388]. Формуле Камю недостает логического изящества Декарта, но она созвучна той интуитивной истине, которую мы знали всегда: в любое время и в любом месте бунт превосходит индивида, «избавляет его от предполагаемого одиночества и дает ему основание действовать»[389].

Этот коллективный акт опирается на лучшие качества человека, но он же обнажает наше трагическое положение. В этом смысле подлинный бунт напоминает Афины времен Перикла. Момент хрупкого равновесия между осторожностью и отвагой не может длиться долго: рано или поздно бунт опрокинется либо в тиранию, либо в посредственность. Фукидид несомненно узнал бы собственные идеи в pensée de midi Камю, то есть «полуденной мысли», содержащей в себе «философию предела». Исходя из факта, что мы не можем знать всего, Камю заключает: мы не можем поступать с другими, как нам заблагорассудится. А бунт, в отличие от революции, «довольствуется относительным и может обещать лишь уважение человеческого достоинства на основе относительной справедливости. Он принимает ограничение, на котором зиждется сообщество людей»[390]. Революция творится легко, бунт же «остается чистым напряжением».

И, конечно же, это напряжение не может продолжаться без конца: рано или поздно идеалы ветшают, лидеры впадают в заблуждение, а последователи – разочаровываются. И все же именно напряжение настолько благотворно для человечества, насколько это вообще возможно. По мнению автора «Человека бунтующего», у тех, кто стремится остаться на стороне гуманизма, нет иной возможности кроме как жить в этом напряжении. Возможно, цель оправдывает средства, но бунтарь обязательно и неизменно ответит, что только лишь средства оправдывают цель. Ближе к финалу эссе Камю приходит к выводу, что «логика бунтаря – в служении справедливости, дабы не приумножалась несправедливость удела человеческого, в стремлении к ясности языка, дабы не разбухала вселенская ложь, и в готовности сделать ставку на счастье»[391]. При первом издании книги эту фразу упрекали за поверхностную высокопарность, за которой прячется этическая пустота. Однако сейчас мы видим: в этом утверждении Камю нет ничего поверхностного, а тем более пустого. Оно отражает сомнения и отчаяние, которыми опутана любая попытка настоящего бунта. Оно требует, чтобы мы жили, обходясь лишь предварительными итогами и относительными критериями, твердо придерживаясь при этом одного императива: ни за что не позволять нашему бунту превратиться в революцию.

«Ведь уже в самом начале восстания нужно убивать: убить европейца – значит, одним выстрелом убить двух зайцев, одновременно уничтожить угнетателя и угнетаемого; остаются человек мертвый и человек свободный; и выживший впервые ощущает свою национальную почву своими собственными ногами»[392]. В предисловии к книге Франца Фанона «Проклятьем заклейменные» Жан-Поль Сартр недвусмысленно заявляет, что неукротимое насилие, а не его ограничение, а также полная ясность, а не сомнение – веления дня. В своей проповеди, напечатанной в 1961-м, через год после автокатастрофы, которая унесла жизнь Камю – его друга, а затем противника – Сартр радостно приветствует те самые «безумные предприятия», так удручавшие великого алжирца.

Выступление Сартра в защиту тех, кто видит в убийстве мирных людей средство для национального освобождения и самореализации, шокировало бы, но не удивило Камю. В его «Праведниках» подобные взгляды представляет Степан Федоров: «Нет таких пределов»[393]. Незадолго до того, как Фронт национального освобождения (ФНО) поднял мятеж на День всех святых 1954 года, Камю записывает в дневнике: «В тот самый момент, когда я ценой таких усилий установил границы в надежде примирить непримиримое, границы рвутся, и мне приходится поспешно бежать в немое недовольство»[394]. Нет сомнений, что Камю описывает здесь свои интеллектуальные и художественные сомнения, подстегнутые негативной оценкой, которую дали «Бунтующему человеку» французские левые. Отразилась здесь и все более неспокойная семейная жизнь, причем ситуацию не в последнюю очередь усугубил сам Камю: суицидальная депрессия, приступы которой мучили его жену, безусловно, усилилась, когда Франсина узнала о его связи с актрисой Марией Казарес, сыгравшей роль Доры в театральной постановке «Праведников».

Но при этом, сознательно или нет, Камю описывает и большую картину, фоном которой служит его родной Алжир, ставший ареной революции, где нужды в пределах не видит ни одна из сторон. К концу 1956 года, когда столица Алжира превратилась в поле битвы между французской армией и Фронтом национального освобождения, стороны отбросили и растоптали все законы войны. У ФНО по тактическим и стратегическим соображениям главным средством борьбы стал террор, неизбежно обращенный против мирного населения. Как заметил один из лидеров Фронта Абан Рамдан: «Один труп в пиджаке стоит двадцати в мундирах»[395]. Террор был развязан 30 сентября: в этот день в Алжире заложенные боевиками ФНО бомбы взорвались в двух популярных столичных барах, убив и покалечив десятки французских граждан, в том числе детей. В свою очередь у французских военных, перед