Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

после промышленного апокалипсиса, в день всеобщего примирения». А пролетариат, «подобно Христу в человеческом обличье… своими страданиями и битвами искупает коллективный грех отчуждения»[356].

Сегодня коммунисты, ждущие конца света, уступают в числе христианам, ждущим своего конца света. Но в послевоенной Европе, еще лежавшей под пятой советского коммунизма, дело обстояло иначе. И Камю решил, по выражению Тони Джадта, взять на себя роль «посла очевидности»[357]. Фокус в том, что в те годы среди левых очевидность, конечно же, была таковой для немногих. Натиск, с которым Камю обрушивался на идеологию, имевшую гигантское влияние (как на французскую политику, так и на нравы левого берега[358]), наверное, объяснялся его увлечением коммунистическими идеями в студенческие годы, проведенные в Алжире. Видимо, сожаления о той главе из прошлого побуждали Камю стремиться, чтобы будущие главы писались как можно более честно и убедительно.

Джадт предполагает, что все проще: Камю двигала его постоянная «забота о справедливости»[359]. Он мечтал не о мире, где люди не убивают друг друга – никто в здравом уме не может ставить такой цели, – а о «мире, где убийство не узаконивают». В итоге «скромной» целью Камю было «спасение тел» – хотя бы в той мере, которая позволит «сохранить возможность будущего»[360]. И чтобы эта цель стала достижима, он должен ясно понять и показать миру разницу между бунтом и революцией.

«Немезиду всюду сопровождала подруга, богиня Айдос. Однажды их назовут Месть и Стыд, но в дни, когда они только появились из черной тучи, их природа была намного сложнее и многограннее. Что их роднило? Идея преступления. Айдос удерживала людей от преступления. Немезида олицетворяла неотвратимую кару за него. Их объединяет видение жизни как того, что получает раны и, корчась от боли, ранит в ответ»[361].

Роберто Калассо, обыгрывая греческие мифы в этом отрывке, напоминает нам, что античные авторы неизменно – от эпоса до трагедии – рассматривают и переосмысляют идею предела, впрочем, без пересмотра ее фундаментального характера. Скажем, Гомер повествует, как женихов на Итаке, оскорбивших Айдос нарушением законов ксении, в свою очередь истребляет Немезида – руками Одиссея. Столетия спустя у Эсхила Прометей, даруя человеку огонь, преступает пределы, положенные Зевсом, за что тот навеки приковывает преступника к скале.

С воцарением в V веке разума в греческой культуре[362] Немезида не уходит, а только лишь меняет облик. Из божества она превращается в принцип – особенно для историков, которые видят в ней силу, управляющую ходом событий. У Геродота в повествовании о греко-персидских войнах один из советников отговаривает Ксеркса от похода на греков: «Ты видишь, как перуны божества поражают стремящиеся ввысь живые существа, не позволяя им возвышаться в своем высокомерии над другими. Малые же создания вовсе не возбуждают зависти божества»[363]. Разумеется, Ксеркс не видел этого, выступил в поход, чтобы разбить греков, и сам оказался разбит.

В «Человеке бунтующем» Камю бегло упоминает рану, нанесенную Ксерксом грекам (вторжение на полуостров и сожжение Афин), и полученный им в ответ смертельный удар (разгром флота и беспорядочное бегство персов). Эпизод, на который ссылается Камю – порка розгами Босфора, когда шторм задержал персидское вторжение. «Для грека крайнее выражение отсутствия чувства меры и признак варварского безумия – это попытка высечь море»[364]. Но вместо того, чтобы продолжить рассказ в «Человеке бунтующем» и перейти от греко-персидских войн к Пелопоннесской войне, Камю это делает в романе «Чума», который входит в тот же «прометеевский цикл», что и «Человек бунтующий».

Другого античного историка, Фукидида, Камю увлеченно читал в конце 1942 года в Шамбон-сюр-Линьоне. В эту горную деревню он уехал подлечить легкие, но увидел, что момент и расстояние позволяют задуматься о пределах абсурда – как минимум для того, чтобы понять, что делать в мире, осажденном тоталитарными силами. В Шамбон-сюр-Линьоне Камю приступил к наброскам текста, который оформится в роман о городе, осажденном чумой, и о судьбах его жителей, и выйдет в свет в 1947 году. В одном из первых черновиков персонаж по имени Стефан, учитель классической словесности, рассуждает, что «Фукидида не понять, пока сам не переживешь чуму»[365]. Так же думал и сам Камю.

Вся работа над романом как бы осенена повествованием Фукидида о чуме, постигшей Афины вскоре после начала войны со Спартой. В начале Фукидид сообщает: за четверть века, что продолжалась война, вместившая десятки сражений на суше и на море, осады и разорения городов, худшим из бедствий была чума[366]. Это небанальное замечание глубоко впечатлило Камю. И в итоге он заимствовал у афинского историка не только хронологию событий, но и его сухой и нарочито объективный стиль изложения.

Самое поразительное в Фукидидовой хронике чумы – это быстрота и мощь, с которой она сокрушает афинские законы и обычаи. Общественные институты величайшей демократии в истории, столь пышно превозносимые Периклом в Надгробной речи – моментально рухнули под натиском этого внезапного небывалого бедствия. Сложнейший сценический механизм гражданской и политической жизни Афин сломался за считанные дни, уступив власти хаоса. Тела беспорядочно сваливали в общие могилы, от зачумленных отворачивались и бежали родные; в храмы, полные мертвецов, стекались в поисках божественной помощи те, кто пытался спастись, а граждане, решившие, что боги оставили их, предались самым отвратительным преступлениям. Словом, в Афинах воцарилась аномия, или беззаконие, – античная версия моральной и интеллектуальной пустоты, столь близко напоминающая абсурдность нашего мироздания.

При этом аномия расползлась далеко за стены чумных Афин. Освобожденные от традиционных законов и ценностей, теперь казавшихся надуманными, афиняне заняли позицию, которую многие комментаторы именуют «политическим реализмом», хотя это уже фактически разновидность нигилизма. Как замечает Виктор Дэвис Хэнсон, чума выбросила афинян за границы морали: «После таких передряг вернуться к прежним моральным ориентирам в следующие несколько лет оказалось для афинян почти невозможно»[367]. Жалкие смерти и кошмарные последствия чумы были, по определению Хэнсона, всего лишь «беззаконными предвестниками» той продуманной и целенаправленной политики, которую проводил в жизнь «немецкий друг», адресат созданных в военные годы «писем» Камю.

Никакое другое событие не иллюстрирует моральную деградацию Афин лучше, чем история, кажущаяся в большой картине войны лишь незначительным эпизодом. В 416 году до н. э. большое войско афинян высадилось на острове Мелос, сохранявшем нейтралитет все пятнадцать лет противостояния Афин и Спарты. Афинские военачальники объявили мелосцам, что отныне такой возможности у них не будет. Начиная с этого дня, вы или с нами, или против нас. Выбрав первое, разделите все победы и тяготы союзника; выберете иное, и вас раздавят. Ошеломленные мелосцы пытались