Я не вру, мама… - Тимур Нигматуллин

встретиться с прекрасной незнакомкой, которая бы сидела с книжкой и чуть поеживалась от прохладного ветерка. Я бы накинул на нее свой пиджак и молча сел рядом. Никакого мороженого и шашлыка, без пива и тошных разговоров. А потом я проводил бы ее до дома и ждал бы, когда на ее кухне включится желтый свет от настенного бра… А ты? Ты бы кого хотел увидеть на лавочке?

– Рэмбо!

– Кого?

– Джона Джеймса Рэмбо. Он сидел бы на лавочке с луком и смотрел на небо. Я бы сел рядом и тоже смотрел на небо.

– Зачем? – спросил дядя Наум.

– Чтоб сбить вертолет, – сказал я, – американский.

– Понятно, – вздохнул дядя Наум и свернул через заросли боярышника в парк.

На первой от моста лавочке, аккурат возле поворота к каруселям, никого не было. Не было и на второй, и на третьей, и даже возле аттракциона «Сюрприз» лавочка пустовала. Парк был пустой. Одиноко читающих женщин, Джона Рэмбо или других персонажей, дающих настоящее веселье, не было. Лишь у самого выхода из парка, возле памятника Илье Муромцу, мы встретили наконец человека. Это был фотограф дядя Алик. Он одиноко сидел на лавочке и, попивая пиво из трехлитровой банки, рассматривал треногу с фотографиями.

– Напиться пивом в ноябре, – поздоровавшись с ним, сказал дядя Наум, – помимо материальных выгод…

– Имеет тот еще резон, – продолжил дядя Алик, – что это временный, но выход. Пока нам водки не нальют.

Дядя Наум достал из карманов две бутылки водки и поставил их рядом с треногой.

– Что за праздник? – вытаскивая из сумки фотоаппарат и стаканы, спросил дядя Алик. – Кого сегодня чествуем?

Я только хотел сказать про день рождения, но дядя Наум опередил меня и, сорвав зубами крышку с бутылки, торжественно произнес:

– Муратов юбиляр!

Дядя Алик моментально сфотографировал меня.

– У вас крышка закрыта, – показал я на объектив.

– Это неважно, – сказал дядя Алик, – пленки все равно нет. Фотографирую на долгую память, а не для альбомов… Поливаю я! – Он расставил на лавочке три стакана и разлил в них водку.

– За юбиляра! – поднимая стакан, заявил дядя Наум.

– Будь здоров! – поддержал дядя Алик. – До дна!

– Он не пьет, – спохватился дядя Наум и забрал у меня стакан, – рано еще!

– Тогда я еще раз его сфотографирую, – сказал дядя Алик, вставил в фотоаппарат пленку и снял крышку с объектива. – В мае заберешь фото. Улыбайся!

Я улыбнулся. Дядя Алик долго смотрел в видоискатель, словно ловил ракурс, затем отложил фотоаппарат в сторону и прищурился:

– Глаза выпучи!

– Зачем? – спросил я.

– Ну, выпучи! И не улыбайся.

Я выпучил глаза и перестал улыбаться.

– Я тебя вспомнил, – сухо сказал дядя Алик, – это ты весной с кудрявым мне под треногу карбид кинул. Было?

Дядя Наум закашлял.

– Точно он! – вскинул руки дядя Алик. – Наум, я тебе говорю, он это. Кинули в меня бутыль с карбидом… он шарахнул так, что Муромец чуть не грохнулся. Фотографии по всему парку разлетелись! Я в тот момент фотографировал… – дядя Алик потянулся к треноге и развернул ее к себе. – Вот. Вот этих! – Он ткнул пальцем в фото на картонке. – Девочка чуть заикой не осталась!

От греха подальше я встал с лавочки и отошел за спину дяди Наума. Карбид бросали мы с Иваниди. Но бросали не в фотографа, а в воду. Другое, конечно, дело, что не долетел…

– Юбиляр… – миролюбиво начал дядя Наум.

– Бандит! – крикнул дядя Алик и разлил водку в стаканы. – Сегодня карбид, завтра бомбу кинет! И в кого? В творческую интеллигенцию. В фотографов!

– За юбиляра! – сказал дядя Наум.

– Провалиться ему на этом месте! – выпил дядя Алик.

– Можно фотографии посмотреть? – спросил я, выглядывая из-за спины дяди Наума.

– Смотри, – запивая пивом, ответил дядя Алик и пододвинул ко мне треногу, – только руками не трогай.

Тренога с трех сторон была обклеена фотографиями. В основном это были семейные фотоснимки, на которых родители и дети, держась за руки, стояли возле памятника Муромцу или на фоне Ишима. Со всех фото смотрели счастливые, веселые люди. Кто-то смеялся, кто-то обнимал детей или жену, кто-то, подняв детей на руки, весело ждал вылетающую птичку. На одном фото был запечатлен ветеран с женщиной в цветастом платье. Ветеран надел медали и, вытянувшись в струнку, высоко поднял подбородок. Женщина в платье, взявшись за его локоть, крепко прижималась к нему, словно хотела поймать его перед взлетом. На другой фотографии молодой отец посадил дочку себе на плечи и придерживал ее руками. Белые огромные банты на голове у девочки, как купола, тянулись к небу и под самой кромкой фотокарточки переходили в облака. Просмотрев две стороны треноги, я перешел на третью. Все-таки не прав дядя Наум, говоря о веселье, либо же все эти люди на фотографиях хорошие актеры – и не различишь, счастливы они или притворяются. Вот женщина с мужчиной, обнявшись, держат на руках завернутого в одеяло ребенка. А вот молодая пара: девушка держит цветы, а парень приобнял ее за талию. А вот…

– Бениславская! – от неожиданности я произнес имя Алисы вслух.

Дядя Алик повернулся ко мне и уточнил:

– Вот. Этих фотографировал, когда ты и тот кудрявый карбид кинули. Рука дернулась, и так вышло. Будь здоров!

– За юбиляра! – подсказал дядя Наум.

Фотография была странной. Видать, в момент взрыва Алиса чуть съежилась и стала выглядеть намного взрослее, чем была, – словно карлик, который притворяется ребенком, засел в песочнице и пытается играть со всеми. Так и Алиса, в детском платье и со сладкой ватой в руках, хочет показаться всем вокруг маленькой девочкой, у которой только одна забота – чтоб за косы не дергали. Но взгляд? Я еще раз внимательно посмотрел на фото. Волосы Алисы аккуратно падали на плечи. Губы сжаты так, что их не видно. Глаза как две намертво пришитые пуговицы, смотрят ровно в объектив. Нет! Она на фото не боится, взрыва еще не было. Анатолий Иванович широко улыбается фотографу и держит в руке пиджак. Внизу фотокарточки виднелась надпись: «Семнадцатое мая».

– И потом все взлетело на воздух, – распугивая голубей, рассказывал в пятый раз историю взрыва дядя Алик, – ты понимаешь?

– Понимаешь, – сказал дядя Наум, – я бы сам в тебя карбид кинул.

– Будь здоров!

– За юбиляра!

На второй бутылке они забыли и про взрыв, и про день рождения. Дядя Алик поднял тост за искусство.

– Вот мы сидим в парке, – сказал он, – в пустом парке. Я, ты и Муратов. Мы пьем, Муратов постоянно разглядывает фото. Вот скажи мне, Наум, – дядя Алик поднял свой фотоаппарат и потряс им, – я как художник-проявитель