Как я стал собой. Воспоминания - Ирвин Ялом

Университете Джонса Хопкинса. Она полетела в Балтимор на устные экзамены, сдала их и получила свой докторский диплом с отличием. Мэрилин вернулась обратно с надеждой на позицию в Стэнфорде, но была горько разочарована, когда глава кафедры французского языка, Джон Лапп, сказал ей: «Мы не берем на работу жен наших преподавателей».

Случись это парой десятилетий позднее, когда я начал лучше осознавать проблемы с правами женщин, я, наверное, поискал бы место в каком-нибудь другом университете – достаточно прогрессивном, чтобы оценить Мэрилин исключительно за ее достоинства. Но в 1962 году такая мысль не пришла в голову ни мне, ни ей. Я сочувствовал Мэрилин. Я знал, что она заслуживает работы в Стэнфорде, но мы оба просто приняли эту ситуацию и принялись искать альтернативы.

Вскоре после этого с Мэрилин связался декан гуманитарного факультета недавно открывшегося Калифорнийского государственного колледжа в Хэйуорде. Узнав о Мэрилин от коллеги из Стэнфорда, он приехал к нам домой и предложил ей должность ассистента профессора иностранных языков. Преподавание в Хэйуорде повлекло за собой поездки на работу, длившиеся почти час, по четыре дня в неделю, в течение следующих тринадцати лет.

Начальная зарплата Мэрилин составляла восемь тысяч долларов – на три тысячи меньше моей начальной зарплаты в Стэнфорде. Но наши две зарплаты позволяли нам комфортно жить в Пало-Альто, оплачивать постоянную домработницу и даже совершить несколько памятных поездок. Карьера Мэрилин в Калифорнийском государственном колледже успешно развивалась, и вскоре ее повысили до доцента с пожизненным контрактом, а потом и до профессора.

Следующие пятнадцать лет в Стэнфорде я плотно занимался групповой терапией – как клиницист, преподаватель, исследователь и автор учебников. Я начал вести терапевтическую группу в амбулаторной клинике. Мои студенты – двенадцать психиатров, ординаторов-первогодок, – наблюдали ее работу сквозь двустороннее зеркало, так же как я в свое время наблюдал за группой Джерри Франка. Поначалу я вел группу совместно с другим преподавателем факультета, но на следующий год изменил тактику и стал вести группу вместе с одним из психиатров-ординаторов. Он оставался на этом посту год, после чего его сменял другой ординатор.

Мой подход неуклонно развивался в сторону более личной, прозрачной формы ведения группы и уходил от стиля отстраненного профессионала. Поскольку все участники – непринужденные в поведении калифорнийцы – обращались друг к другу по именам, я чувствовал себя все более и более неловко, называя их по фамилиям или обращаясь по имени, но ожидая в ответ обращения «доктор Ялом», поэтому совершил революционный шаг, попросив группу называть меня Ирвом. Однако я еще много лет цеплялся за свою профессиональную идентичность, нося белый больничный халат, как и весь персонал Стэнфордской больницы.

Со временем я отказался и от халата, придя к убеждению, что в психотерапии значение имеют личная честность и открытость, а не профессиональный авторитет. (Халат я так и не выбросил – он по-прежнему висит в шкафу у меня дома как память о моей идентичности врача.) Но несмотря на отказ от внешних атрибутов своей сферы деятельности, я по-прежнему питаю глубокое уважение к медицине и всем пунктам клятвы Гиппократа – таким как: «Я буду исполнять мой профессиональный долг по совести и с достоинством» и «Здоровье моего пациента будет моей первейшей заботой»[23].

После каждого сеанса групповой терапии я диктовал обширные отчеты – и для собственного осмысления, и для преподавания (Стэнфорд щедро обеспечивал меня услугами секретаря). В какой-то момент – не припомню, что конкретно послужило стимулом, – мне пришло в голову, что пациентам может быть полезно читать мои отчеты о сеансе и послегрупповые размышления. Это привело к смелому, крайне необычному эксперименту с открытостью терапевта: на следующий день после каждого сеанса я рассылал копии отчета о встрече группы всем ее членам. В каждом таком отчете я описывал главные темы сеанса (как правило, две-три), вклад в работу и поведение каждого участника. Кроме того, я записывал соображения, стоявшие за каждым из моих высказываний на группе, и часто добавлял комментарии о том, что не сказал и впоследствии пожалел об этом, – или, напротив, сказал зря.

Часто группа начинала сеанс с обсуждения моего отчета о предыдущей встрече. Иногда члены группы не соглашались со мной, порой указывали на мои упущения, но почти всегда встреча в таких случаях начиналась с большей энергией и степенью вовлеченности, чем прежде.

Эта практика показалась мне настолько полезной, что я продолжал составлять эти отчеты все время, пока вел группы. Когда ординаторы вели группу совместно со мной, они писали отчеты каждую вторую неделю. Однако составление отчетов требует так много времени и самораскрытия, что, насколько мне известно, лишь очень немногие групповые психотерапевты в Америке последовали моему примеру (если такие случаи вообще есть).

Хотя некоторые терапевты критически отзывались о моем самораскрытии, я не могу припомнить ни единого случая, в котором моя готовность поделиться своими мыслями и чувствами не помогла бы пациенту. Почему самораскрытие давалось мне настолько легко? Во-первых, я предпочел не проходить никакую послеуниверситетскую подготовку – никаких фрейдистских, юнгианских или лаканианских институтов. Я был совершенно свободен от жестких правил и руководствовался лишь результатами собственной работы, которые тщательно отслеживал. Вероятно, сыграли роль и другие факторы: мое врожденное иконоборчество (очевидное еще в юношеских реакциях на религиозные убеждения и ритуал), мой негативный опыт личного психоанализа с бесстрастным и безличным аналитиком, а также экспериментаторская атмосфера нашего юного факультета, которым управлял непредубежденный, прогрессивный руководитель.

Ежедневные факультетские совещания не относились к числу моих любимых занятий: я всегда присутствовал, но выступал редко. Ни одна из тем обсуждения – финансирование, получение грантов, распределение средств или препирательства из-за выделенных помещений, отношения с другими факультетами, отчеты деканов – не интересовала меня. Что мне действительно было интересно, так это слушать Дейва Хэмбурга.

Я восхищался его вдумчивыми размышлениями, его методами разрешения конфликтов и, прежде всего, его замечательными ораторскими способностями. Я обожаю устную речь так же, как другие любят концертное исполнение музыки, и меня приводят в экстаз слова по-настоящему одаренного оратора.

Было очевидно, что никаких навыков управления у меня нет. Я никогда не вызывался руководить сам, и мне не предлагали административные должности. Честно говоря, я просто хотел, чтобы меня не трогали и позволили заниматься моими исследованиями, писательским трудом, психотерапией и преподаванием. И чуть ли не с первых дней работы начал писать статьи в профессиональные журналы. Это дело доставляло мне удовольствие, и в нем, по моим ощущениям, я мог себя проявить. Порой я гадаю, уж не симулировал ли я свою административную бездарность. Кроме того, вполне возможно, что я не