Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

не думала, что у меня такая увлекающаяся голова, как ты думаешь», – вздохнув, заметила я. – «А я был в этом уверен и всегда знал, что у тебя она должна быть такой. Только меня удивило, почему ты раньше никем не увлекалась, но теперь я нахожу, что это даже лучше. Ты сохранила особенную чистоту, свежесть и цельность своего чувства. Ведь ты теперь, наверно, не замечаешь времени, как все счастливо-влюбленные». – «А разве счастливый и влюбленный одно и то же?» – спросила я. – «А разве ты сейчас не счастлива?» – ответил он на вопрос вопросом. – «К сожалению, не всегда я счастлива тем, что мое чувство все вокруг делает радостным, полным значения, давая жизни новую окраску; временами мне бывает очень грустно». – «Все же ты какая-то особенная, Таня, я еще таких, как ты, не встречал. Вот Катя вряд ли влюбится по-настоящему, а если и влюбится, то это будет совсем не то, что у тебя, это будет много проще. В ней нет этого романтизма и красоты чувства, которого много у тебя. В ней нет утонченности и больше холодности, спокойствия и эгоистичной рассудительности. Как ты думаешь, прав я или нет? Ведь вы совершенно разные натуры, и я уверен, что Катя после окончания школы через год-два выйдет замуж. Зачем ей учиться?» – «А я непременно буду учиться дальше». – «В этом я уверен; ты прежде кончишь ВУЗ, и тогда выйдешь замуж и непременно по любви. Скажи, Таня, ты, наверное, заметила, что Боре нравится Тася?» – «Да, и, по-моему, больше чем нравится, – он ее любит по-настоящему». – «Тогда мне его очень жаль, – серьезно сказал Сережа. – Я для него желал чего-то лучшего. Не понимаю, что он мог в ней найти хорошего? Она не только не умна, но, я сказал бы, глупа. Пока больше о ней я ничего не могу сказать ни хорошего, ни плохого. Мне Борю от души жаль». Я вспомнила, что Павлуша говорил о Тасе то же самое.

Мы много в этот вечер говорили с Сережей о прочитанных книгах, пропустив много танцев, но я не жалела. Он провожал меня домой.

8 февраля. Павлуша болен, и я его не вижу, а без него скучно, и я волнуюсь за него. Сегодня вечером к нам пришла Тася, а позднее – Витя. Как всегда, Тася много пела, и я попросила ее спеть «О, позабудь былое увлеченье», а Боря заставил меня покраснеть, сказав: «Зачем вам, Таня, этот романс? Не надо забывать былое увлеченье, – он скоро придет к вам, и будет здоров».

Весь вечер шутили, и, когда Тася пела «Ветку сирени»[175], Боря попросил ее спеть, как споет ее Павлуша, когда я буду уезжать из Детского. «У нас в доме сейчас влюбленная атмосфера, и кто кого заразил этой болезнью – неизвестно. Пожалуй, Катюша и Миша», – сказала я, смеясь. Я сочувствую Боре, когда он спешит к Тасе, ведь я его по-прежнему дружески люблю. Боря часами не отходит от пианино, наигрывая романсы, которые поет Тася, а я сочиняю стихи, рву неудавшиеся, бросая в печку, и пишу новые. Мария Ивановна добродушно подсмеивается над нами.

10 февраля. Последнее время Катя стала замечать перемену в моем настроении, и это мне неприятно, и я стараюсь больше следить за собой. Я не люблю откровенности. Я стала больше всматриваться в Катю: она избалованный, капризный ребенок, в котором есть наивность, доброта и привязанность. По характеру она живая, любит свой успех, все ее увлечения поверхностны, и она не отдается им цельно. Если жизнь перед ней ставит вопрос, она над ним не задумывается, проходя мимо. Ее ничто не выводит из равновесия, и легкомысленна она больше наружно; в вещах, касающихся ее, она бывает рассудительна. Любит часто принимать авторитетный тон превосходства, щебечет, капризничает, плачет, а через минуту беспечно смеется. Я знаю, что она меня любит и ко мне привязана; я ее тоже люблю со всеми ее достоинствами и недостатками; нас связывают в прошлом годы школьной жизни. Но последнее время я невольно замыкаюсь в себе, поглощенная своими думами, волнением и беспокойством. Я не могу делиться этим с Катей, да и не хочу. Она приписывает мою перемену исключительно моему увлечению и часто бывает недостаточно тактична, находя, что я за последнее время изменилась. Я и сама замечаю в себе перемену: я стала старше, многое поняла, на что мало обращала внимания; о многом приходится задумываться.

11 февраля. На днях был вечер у Таси, и она хотела, чтобы мы были у нее в каких-нибудь костюмах; мы сговорились, что Катя оденет мой восточный, а я ждала посылку от мамы, в которой она посылала мне украинский костюм, и я решила его надеть на вечер у Таси. Когда пришла посылка, я, Боря и Павлуша распечатали ее, но в ящике костюма не оказалось, лежали только бусы, ленты, две тетради и коробка конфет. А в своем письме мама писала, что посылает мне костюм. Я не верила своим глазам, неужели мог пропасть такой чудный костюм. Сколько там было маминой вышивки! Павлуша был против нашего маскарада и, подсмеиваясь, ликовал надо мной. Катя негодовала, что все может расстроиться. Я сейчас же написала маме письмо, мы ходили на почту проверить, и по весу оказалось все верно. Остается думать, что мама забыла положить костюм, но это небывалая рассеянность, чего с мамой не случалось.

Мне было неприятно, я думала, как эта пропажа маму огорчит. Кате я сказала, что к Тасе пойду в обыкновенном платье, но когда об этом узнала Тася, то начала меня уговаривать одеть хоть какой-нибудь костюм, потому что в этот вечер она хочет быть «Красной Шапочкой», и ее подруга приедет из Ленинграда тоже в костюме. Чтобы доставить удовольствие Тасе, Катя одела мой восточный, а я смастерила себе украинский. Придя к Тасе, мы всех увидели в обыкновенных платьях, кроме самой Таси, и почувствовали себя неловко. Незаметно мы ушли домой, чтобы переодеться. Хорошо, что наши мальчики пришли позднее и не видели нашего маскарада, а то посмеялись бы над нами. В этот вечер я с Павлушей танцевала мало и почти не разговаривала. Больше всего я танцевала с Сережей, и, когда сидела с ним, он, глядя на меня, заметил: «Сегодня я тобою любуюсь. Ты весела, и в твоих глазах много жизни и загадочного блеска, а в тонкой изящной фигурке – трогательной нежности». – «Это все тебе кажется, и ты ведь умеешь говорить комплименты; я это знаю, и с них ты всегда начинаешь», – смеясь, сказала я. – «Но ведь