Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

стенгазетах, какой-то совершенно нищий, с этими сиротскими туалетами и буфетами, обшарпанной мебелью и давно не крашенными стенами, о ремонте было нечего и мечтать. Вот именно благодаря этой внешней защитной пленке он сохранял внутри себя нечто, что было так осязаемо и живо, так плотно и ясно, что это «нечто» – этот дух университетской свободы, не побоюсь высоких слов – можно было буквально потрогать, пощупать или вдохнуть.

Да и само здание, с этой царской лестницей, огромными колоннами, балюстрадами, невероятными потолками и бесконечными коридорами – рождало ложное ощущение, что ты уже здесь, что ты уже пришел, и вот это давало какую-то внутреннюю опору.

Вообще же мы, девочки и мальчики 1959 года рождения, не очень верили во все эти красивые слова, были осторожны и всего стеснялись.

Одетые разношерстно, в пиджаках и свитерах, девчонки в черных колготках, коротких юбках или джинсах – мы сидели и внимали нашим юным преподавателям, пытаясь уловить в их словах свое будущее.

* * *

…У Славы Лапшина была такая интересная особенность – остановив тебя на знаменитой балюстраде, он мог зависнуть там на полчаса, на час, а то и на два. Люди начинали как-то забываться и, вдохновленные вниманием Славы, рассказывали ему всю свою жизнь.

Я помню, как ловил себя на странной мысли: вообще-то мне уже давно пора ехать домой, время к одиннадцати, а я все говорю и говорю что-то несусветное, а Слава слушает и слушает, наклонив слишком большую рыжую голову.

Выглядел он и правда немного странновато: небольшого роста, с короткими спортивными ногами борца, огромной непропорциональной головой. Слава в детстве очень тяжело болел, и спорт в прямом смысле спас его от инвалидности. Спорт был его страстью. Впрочем, такой же страстью была литература, журналистика. Он с удивлением узнал, что я никогда в жизни не читал Анатолия Аграновского, и притащил мне целый том его статей. Очерки и правда были занятные, этот обозреватель «Известий» был кумиром целого поколения журналистов. Хотя в общем антисоветчиком его назвать было трудно, но некая фронда в его экономических очерках, довольно скучных по теме, все же была, а главное, они были написаны замечательным легким языком. Впрочем, Слава мог притащить в своем портфеле и кое-что посерьезней Аграновского – самиздат, редкие книги, которых просто так не достать, – одним словом, он погружал тебя в атмосферу неспешного, подробного разговора, из которого было уже не выбраться. Секрет был в том, что Слава не говорил сам или говорил мало, но он выуживал из тебя твои мысли, самые важные. И это было очень странно.

…Слава знал на журфаке, казалось, всех. Здоровался с каждой уборщицей, с каждым преподавателем, запросто заходил в деканат, на любую кафедру, в любое время дня и ночи. И его тут все знали тоже. Хотя он был просто студент.

Занятия в школе юного журналиста заканчивались около девяти вечера (официально), здание стремительно пустело, там оставались только самые последние, героические преподаватели и студентки вечернего отделения и мы со Славой. Мы заглядывали в пустые аудитории, сидели на богом забытых лестницах, пытались найти дверь на чердак, спускались в подвал…

* * *

Как я узнал потом, когда уже поступил на первый курс, среди преподавателей журфака были всамделишние знаменитости, гениальные, но чудаковатые профессора, о некоторых из них впоследствии написаны целые поэмы в прозе: Кучборская, Бабаев, Рожновский, Калинина, Розенталь, – все эти имена я впервые услышал от Славы. При этом на журфаке все было по старорежимному строго – выставить за провинность могли в любую секунду, как при Николае I.

Но все это я узнал потом.

* * *

…В каком-то смысле Слава сам был душой журфака. Не самый талантливый автор и не самый яркий общественный деятель, он обладал вот этим даром любви – к студентам, преподавателям, их привычкам, к тому, что составляло воздух и образ жизни этого заведения, от бледных сосисок в буфете до самых диссидентских лекций и книг.

Порой нам не хватало времени, и мы выходили на улицу. Может быть, это был единственный в моей жизни человек, который умудрялся больше слушать, чем говорить, а может быть, именно от Славы я и научился этому. Мы стояли посреди сугробов возле памятника Ломоносову и продолжали что-то обсуждать. Неподалеку мерцал Кремль, нестрашный и неофициозный в это время суток, совершенно пустая в то время вечером Москва, с редкими троллейбусами: грандиозный город, совсем не знающий своей близкой судьбы и мирно дремлющий на морозе.

О чем я ему рассказывал? Не помню…

Мой внутренний мир был не так уж богат в то время – я говорил ему о том, как мне плохо в школе и как хорошо на журфаке, что я хотел бы писать не только статьи, но и рассказы.

– О чем? – спрашивал меня Слава.

– О чем-то… – уклончиво отвечал я.

Что мы обсуждали часами? Да всякую всячину. Как странно стоять и просто болтать рядом с Кремлем, как глупо думать о великой карьере, когда ты еще не сделал даже первых шагов, о футболе, о наших ребятах в ШЮЖе.

После этих разговоров я себя чувствовал опустошенным и в то же время как будто немного приподнимался на цыпочках. Внимание взрослого человека (а Слава казался мне вполне взрослым) было лестным.

Славе было все интересно: тогда я стал ходить в клуб при редакции «Комсомольской правды», познакомил его со своими друзьями, и он даже пару раз появился на наших домашних посиделках.

Есть такая серия фотографий – в темноте при свечах, там наши лица, освещенные этим странным светом, и среди них улыбающийся Слава со своей удивительной полуулыбкой. Он всегда вот так улыбался, как будто оставался чуть вдалеке.

* * *

В ШЮЖе у меня была странная репутация.

– Ты все время приходил в каком-то одном и том же свитере, совершенно не следил за своей одеждой, странно себя вел, все думали, что ты наркоман, – сказала мне значительно позже одна девушка.

Но я ей не поверил. Ну какой из меня наркоман?

…Конечно, я немного стеснялся Славы. Его внимание казалось мне даже каким-то неестественным, но успокаивало то, что точно так же – и даже гораздо дольше – он мог проторчать на балюстраде с кем-то другим, так же теребя его за пуговицу (и таких людей было довольно много).

Дурацкий жест, как будто из кино.

* * *

Со Славой связана еще вот какая история.

Однажды двое моих близких друзей позвали меня «серьезно поговорить» на станцию метро «Пушкинская». Все в этой книге относительно документально, но разговор был такой, что я не буду называть их по именам –