Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

* * *

Что же касается моего соседа Вити…

Он всегда казался мне фигурой в какой-то степени символической, и тут, наверное, нужно какое-то обобщение.

Так уж повелось, что Москва никогда не делилась на богатые и бедные районы, по имущественному или социальному цензу. Это даже при том, что при поздней советской власти очень полюбили строить целые дома или кварталы «для начальников» – «дом МИДа» на Смоленской, «министерский дом», «генеральский дом», «цековский дом» – и все равно их всегда окружали дома, так сказать, «со смешанной структурой». Люди давали этим домам для начальников насмешливые клички – «ондатровая деревня» (у советских начальников были в моде такие зимние пальто с ондатровым воротником, их шили в специальных партийных ателье) или «царское село». Но эти самые «царские села» тонули в общем океане московского равенства и никогда не определяли статус района.

И это при том, что Москва в поздние советские годы уже была невероятно «блатным», как мы все говорили, городом: по блату поступали в институт, по блату добывали кусок мяса в магазине, по блату лечили зубы, по блату покупали книги, по блату брали путевки в санаторий. И тем не менее более богатых и более бедных районов в Москве никогда не было. Ну вот не было их, и все!

Этот – по сути главный – принцип московской жизни легко было увидеть невооруженным глазом.

Можно было, например, войти в любой практически двор на Арбате, увидеть черную «Волгу», смирно ждавшую у подъезда какого-нибудь заместителя министра, и тут же через десять шагов натолкнуться на такую жуткую пьянь, что не приведи господь. Это вот и были соседи.

Такое всегда считалось в Москве нормальным.

Возможно, думаю я сейчас, это была единственная мировая столица, где жизнь упрямо строилась именно по такому принципу.

И никому – ни Брежневу, ни вечному московскому начальнику Гришину, ни Горбачеву, ни Ельцину – Москва не давала этот принцип изменить.

То, что происходит в Москве сейчас – это, в сущности, бунт властей против этой практически столетней демократической традиции.

Против той традиции соседской культуры, которая в этом городе была всегда. Была и до революции (всегда рядом стояли совершенно непохожие по социальному составу дома), и уж тем более после нее.

Сегодняшний градоначальник и его команда решили сломать эту важнейшую московскую «скрепу». Идея с реновацией – это же не просто делание фантастических денег из воздуха, или строительная афера, или проект гигантской реконструкции.

Для меня лично – это прежде всего попытка расселить Москву по разным социальным кластерам.

Всех богатых засунуть внутрь Садового кольца, всех бедных – по периметру МКАДа и в Новую Москву, ну а средних – их пока оставить где-то посередине. Устроить в одном городе несколько совсем разных городов.

В принципе, идея, как говорится, не нова. Взята, так сказать, из мирового опыта. Ровно так живет, например, Нью-Йорк. Манхэттен это вам не Бруклин, а Бруклин совсем не Квинс. Такая же петрушка наблюдается, в общем, и в Лондоне. И даже отчасти в Париже. Там так удобней. Там все к этому привыкли.

Но только не в Москве!

И дело тут не в том, что в Москве так никогда не было. Просто такая имущественная сегрегация сразу дает выход чудовищному московскому жлобству, вот этой нутряной соседской ненависти, страшным социальным конфликтам, тяжкому бесправию людей, и в конечном счете – революции и погрому.

…Я это понял, когда гулял недавно в районе той самой фабрики, которой в семидесятые годы командовал мой отец – второй ткацко-отделочной имени Свердлова. Прошел мимо старых фабричных корпусов, теперь там что-то вроде конторы, прогулялся в районе 1-го Зачатьевского, Хилкова, наконец Молочного переулка. Кругом стоит дорогая пустая недвижимость. Но Москвой тут точно больше не пахнет.

Само устройство города, само социальное соседство всегда прикрывало в Москве это ее скрытое зловонное дно, такое устройство заставляло богатых держаться скромней, а бедных – приличней. Воспитывало людей.

Сам город поглощал их взаимную агрессию в каком-то особом своем растворе.

Двор, район, переулок, подъезд – не ссорили, а мирили этих вечных антагонистов.

Их примиряла не идеология, не «политика партии и правительства», а сама Москва. «Порт пяти морей».

Даже в самые тяжелые девяностые, даже в голодные восьмидесятые, даже в страшные сороковые этот миф сохранялся. Миф о том, что мы вместе, мы москвичи, мы все преодолеем, что мы перетрем, перетерпим эти суровые времена. Что мы вместе играем с мальчишками во дворе в футбол, вместе отмечаем праздники, вместе выставляем на окно радиолу и танцуем летними вечерами.

* * *

…Но как бы Витя чувствовал себя в этой новой Москве?

Трудно сказать. Писать на дверях дацзыбао с распечатанными на принтере листовками об отчетно-перевыборных собраниях, ремонте шлагбаума и прочих высоких материях – мне кажется, Витя бы не стал. Его бы это не заинтересовало.

Вообще «соседская культура» – это такая сложная вещь.

В Америке, например, если сосед бьет жену, люди сразу звонят в полицию. И правильно делают.

У нас бегут выяснять, в чем дело, порой пытаются усовестить. Или просто молчат в тряпочку, пока он ее не убьет.

Как надо, я и сам не знаю, не могу научить.

А вот Витя знал, как надо.

* * *

Когда мы переезжали, Витя радовался за нас. Он сказал мне: что, в большую квартиру переезжаете? Очень хорошо!

Я это знал – что хорошо, – но расставаться с нашим «внутренним лесом», пусть и поредевшим, с нашей пятиэтажкой, наконец с Витей мне было немного тяжело.

Но мы переехали, конечно.

Люди, которые въехали в результате купли-продажи в нашу квартиру на Кедрова, вдруг оказались отчасти коллегами, и пару раз я встречал их на книжных ярмарках.

За квартиру они почему-то меня благодарили, она им очень нравилась.

– А как Витя? – спросил однажды я. Кажется, это было в Красноярске.

– Ой, вы знаете, а Витя умер.

– Жаль, – сказал я.

– Да, очень жаль, – подтвердила молодая женщина, которая была долгое время, видимо, Витиным новым соседом. – Очень, очень жаль.

Я повернулся и пошел прочь.

Разговор на Пушкинской

Папа и мама в семидесятые годы (то есть до смерти папы) много общались с папиной сестрой Сильвой и всей ее семьей.

Мы бывали у них в гостях, они бывали у нас. Общие застолья, дым сигарет, сладкий лимонад, салаты, заливная рыба, от еды можно было уснуть, настолько ее было много, и я обожал эти праздники. Из тети-Сильвиного шкафа я таскал какие-то книжки. И только одно меня немного напрягало: с какого-то момента моя тетя стала активно интересоваться, чем именно я собираюсь заниматься в жизни после окончания школы.

Мне до окончания школы еще было плыть