Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

…Я еще удивился выбору места. В стоячие кафетерии мы не ходили, там было как-то очень бедно, голо и неприятно, нормальных заведений для нормальных людей еще не существовало, сидеть обедать в ресторане нам было не по карману. Приглашали обычно домой или погулять. А тут – метро.

Я пожал плечами и приехал.

– А ты знаешь, кто такой Слава? – спросил меня друг.

Я посмотрел сквозь толстые стекла его очков.

– Нет. А что я должен знать?

– Слава, вполне вероятно, работает в КГБ, – сказала подруга. – Мы просто хотели тебя предупредить.

Вообще долго разговаривать в метро не очень приятно. Приходится страшно орать, перекрикивая этот механический грохот. Голос быстро садится.

Разговор был вязкий, с долгими паузами.

– Ты просто не понимаешь, о чем ты говоришь! – орал друг. – Это не шутки! Пойми, могут пострадать все!

– Он однажды подошел к Морозову и сказал ему: «А хочешь, я позвоню в КГБ? Вот по этому телефону?» И показал ему какую-то бумажку с номером.

Это был их главный аргумент. Они повторяли его снова и снова.

– Ты должен прекратить с ним все контакты! – кричала подруга. – Все!

Тогда, как вы понимаете, не было никаких мобильных телефонов. Звонили если не из дома, то прямо из телефонных автоматов, бросая монетку (двушку, а позднее, уже во время перестройки, пятнадцать копеек). Это была такая игра: позвонить из автомата такому-то. Позвонить Окуджаве, Вознесенскому, в приемную ЦК КПСС.

Аргумент меня почему-то развеселил.

Зачем показывать телефон КГБ, если ты и вправду на них работаешь? Ясно же, что это такая игра.

– Это игра, вы что, не понимаете? Просто какая-то чушь. Не будет осведомитель никому показывать телефон!

Подруга замолчала и сделала страшные глаза.

Я лихорадочно попытался вспомнить, что в поведении Славы было действительно подозрительным. Но ничего вспомнить не мог.

То, что он ко всем подходит, со всеми разговаривает? Но это его характер!

Он живет жизнью других людей, я давно это понял…

Слава был рыжий – у него были даже ресницы рыжие, рыжие волосы на большой голове, рыжие волосы на руках, веснушки. Он говорил очень тихо, как будто стеснялся своего голоса.

Да, он знал всех, ну и что? Он был, как я уже говорил, своеобразным духом журфака, его особым привидением, неужели это не понятно?

Меня стали душить слезы. Я ничего не мог сказать толкового.

К моменту этого нелепого разговора я уже, кажется, поступил, был студентом. Учился на первом курсе. Какие-то вещи стали до меня доходить.

К нам на журфак приходил такой чувачок с потертой папочкой или иногда с авоськой. Оттуда он доставал самопальные тонкие книжечки (на папиросной бумаге, в цветной, тоже бумажной обложке, на скрепке) с запрещенными стихами Ахматовой («Поэма без героя»), Цветаевой («Белая стая»), Пастернака («Стихи из романа»), Гумилева, Мандельштама, Клюева – словом, все, что было тогда еще запрещено. И продавал эти тонкие книжечки страшно дорого. Рублей по пять. Иногда по семь.

Вот этот чувачок мне казался и вправду подозрителен. Приходил он таким образом на журфак уже много лет, открыто стоял в коридоре и впаривал свой самиздат. Что за охранная грамота у него была? Я пару раз у него тоже покупал. Очень уж хотелось прочитать.

Был в нашей 101-й группе – состоявшей целиком из вчерашних школьников – один взрослый парень, давно отслуживший в армии, окончивший рабфак, то есть очное подготовительное отделение для иногородних, член партии, вот при нем совершенно точно нельзя было вести подозрительных или опасных разговоров – ни про преподавателей, ни про журфак, ни в целом про советскую власть. Об этом меня предупредили. Валю (так его звали) чуть ли не каждый день вызывали в партком и о чем-то там с ним строго беседовали.

Я много раз слышал от своих друзей про КГБ, про стукачей, про вербовку, но все эти понятия были для меня в большей степени мифологическими. Какое они имели отношение ко мне, к Славе? Да никакого.

В поведении Славы ничего не было для меня подозрительным. Просто это был такой человек…

* * *

– Он просто такой человек! – заорал я, наконец. – Кто распустил этот мерзкий слух?

– Это не слух, – сказала подруга.

– Я не верю, – сказал я устало. – Чего вы от меня-то хотите?

– Перестань с ним общаться.

– Нет, не перестану.

– То есть ты такой добрый? За счет нас, за счет других?

– Я не знаю, что говорить.

– Ладно, – сказал друг.

И они с подругой повернулись и ушли, не прощаясь.

* * *

Я не знал, нужно ли мне сообщать Славе об этом разговоре, о чем-то вообще его спрашивать. Решил ничего не сообщать и ни о чем не спрашивать.

Слава окончил журфак, работал в московской городской автомобильной газете (она называлась «За доблестный труд»), а я еще учился. Он предложил мне писать стихотворные подписи под фотографии, я написал парочку – чтение тонких книжечек не прошло даром (не чтение Пастернака и Ахматовой, конечно, а тех, что я покупал в «Доме книги» на Новом Арбате – Винокурова, Слуцкого, Самойлова, Левитанского, то есть то, что можно было купить).

…Мы с ним стали встречаться реже.

Но я по-прежнему мог, вдруг встретив его, часами рассказывать о себе. Жизнь моя теперь наполнилась событиями, хотя на журфаке без Славы я чувствовал себя странно – как в каком-то заколдованном лесу, где ничего по большому счету не понимал.

Главным содержанием этих лет был сам журфаковский воздух. Пронизанный светом, голосами, цоканьем женских каблучков, шуршанием книг – от него кружилась голова. Единственным местом, где я чувствовал себя спокойно (помимо пустых аудиторий, куда иногда можно было зайти в неурочный час и насладиться тревожной тишиной), был буфет.

Там иногда продавали индийский растворимый кофе из коричневой банки. Буфетчица строго отсыпала две ложки и заливала стакан кипятком. Если был какой-нибудь коржик или сосиски, значит, день удался. Не будешь ходить голодный до вечера.

Я стоял, пил кофе, болтал со случайными девочками или просто смотрел в стену. Я вспоминал Славу. Теперь мне было что ему рассказать, но у него как-то вдруг разом пошла своя жизнь.

Меня пытались исключить за курение в коридоре и за то, что я «гасил сигарету о деревянную панель» (декан Засурский страшно боялся пожара), но не исключили до конца, вступилась кураторша нашего курса и отстояла нас вместе с Дубровским, я ездил на картошку, я женился на Асе, и теперь мы жили в коммуналках, я нервно и тяжело сдавал сессии, наконец я сам теперь стал преподавать в Школе юного журналиста – вот там мы могли бы встретиться со Славой, но и там