Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

которые будут пущены в ход против большевиков. Об этом новом смертоносном оружии, будто бы употреблявшемся на Западном фронте, уже давно шли разговоры. В действительности это был миф. И со стороны главного командования Директории «пугать» таким образом врага (подобно тому как, говорят, китайцы некогда рисовали декорации крепостей) было недостойным и неуместным фарсом.

Так прошло несколько сравнительно спокойных дней, в которые многие, не успевшие уехать в дни паники 28-29 января, выехали в более сносных условиях в Одессу.

В конце концов, однако, — это было, помнится, 6 февраля 1919 года, — большевистские войска вступили в Киев.

На этот раз приход большевиков обошелся без избиений и расстрелов. Первое наше специфическое переживание, связанное с советской властью, были солдатские постои, которые расположились по всем лучшим домам города.

Большевики оправдывали необходимость расквартирования войск по частным домам тем, что украинские части, уходя, привели казармы в совершенно нежилое состояние: выломали окна, сожгли нары, попортили водопровод и т.д. Это был, действительно, варварский прием; он лишний раз подтверждает уже высказанное мною наблюдение о той распоясанности, с которой уходящая власть поступает в отношении мирного населения города. В самом деле, Советские войска ничуть не пострадали от того, что казармы оказались загаженными и необитаемыми: они тем удобнее разместились по «буржуазным» квартирам. Но легко вообразить, каково было обитателям этих квартир в присутствии таких гостей. Первые недели пребывания большевиков в Киеве по всему городу стоял настоящий стон от требований и издевательств, которые приходилось переносить жителям от своих новых постояльцев. Все наперерыв рассказывали друг другу о поведении стоявших у них красноармейцев.

Хуже всего солдаты вели себя в квартирах, оставленных хозяевами. Тогда появился термин «бежавший буржуй», вполне соответствовавший древнеримскому sacer[99] или германскому friedlos[100]. Имущество «бежавших» отдавалось — и de jure, и de facto — на поток и разграбление.

Вскоре начались повальные обыски. За несколько дней перед ними был издан громовой приказ об обязательной сдаче оружия. А затем патрули, под начальством чекистов, стали обходить один дом за другим в поисках несданного оружия. Настоящего обыска, разумеется, при этом производить не могли: это отняло бы слишком много времени в каждой квартире. А при поверхностном осмотре, конечно, невозможно было обнаружить оружия, даже если бы таковое действительно было припрятано. Так эти повальные обыски и свелись к трепке нервов для обывателей и к некоторой возможности «незаконного обогащения» для обыскивающих.

Еще при Директории в Киеве нелегально существовал Совет рабочих депутатов, в котором большинство принадлежало фракции большевиков. С вступлением советской власти он вышел на поверхность, и избранный им «Исполком» принял бразды правления городом.

Председателем Исполкома был в это время Бубнов, человек энергичный и речистый, который очень хорошо позировал под завоевателя. Он принялся с первого же дня «разносить» сохранившиеся в Киеве остатки буржуазии.

На город была наложена контрибуция в размере 200 миллионов рублей — тогда это была колоссальная сумма, собрать которую было совершенно невозможно. Образовались комиссии и подкомиссии для распределения контрибуции между отдельными категориями «буржуев» — сахарозаводчиками, торговцами, банкирами, домовладельцами и т.д. Так как большинство внесенных в проскрипционные списки оказались в отсутствии, то Чека, которой было поручено взыскание контрибуции, арестовывало жен, детей и служащих в качестве заложников. Их затем выкупали…

Одновременно с наложением на город контрибуции, на нас, как из рога изобилия, посыпались мобилизации. До этого времени мы знали только один вид мобилизации — призыв на военную службу. Теперь оказалось, что и помимо военного призыва каждый человек может быть мобилизован. Мобилизовались врачи, инженеры, техники, фельдшера, санитары, ветеринары, артисты; регистрировались, ввиду предстоящей мобилизации, юристы. Люди, с сотворения мира, занимались добровольно каждый своим делом; без этого они умерли бы с голода. Но явились большевики, и оказалось, что работать можно только по мобилизации.

Самый тяжёлый вид мобилизации — это была «мобилизация буржуазии». Мобилизованных посылали на принудительные работы, — разумеется, самые тяжелые и отвратительные, — и в самых невыносимых условиях, моральных и физических. В категорию «буржуев» входили и «бывшие присяжные поверенные и их помощники». Освобождались от мобилизации советские служащие (в ту эпоху это было еще вполне привилегированное сословие); страх перед принудительными работами побудил многих искать прибежища в каком-нибудь из быстро размножавшихся учреждений.

Солдатские постои продолжались сравнительно недолго — недели четыре, — так как часть армии была постепенно выведена из Киева и продвинута дальше на юг. Солдат гарнизона в конце концов переселили в казармы; самим большевикам стало ясно, что пребывание в «буржуазных квартирах» уж слишком развращает их и отбивает всякую охоту служить.

Но освобожденные от постоя обыватели сейчас же начали испытывать прелести реквизиции. Это излюбленное словцо большевистской терминологии, применяемое решительно ко всем родам и видам жизненных благ, самый ужасный свой смысл приобретает в отношении жилых помещений. Всякий человек, имеющий хоть минимальные культурные потребности и привычки, дорожит своим жильем. И опасность ежеминутно его лишиться, которая живет в России в сознании всех и каждого — кладет особый отпечаток на человеческое прозябание под властью советов.

Для большевиков же реквизиция помещений, уплотнение и выселение — это неизбежный, естественно-необходимый атрибут власти. Никакие перемены курса и политики не могут ничего изменить в нём. Даже против своей воли они не могут к нему не прибегать…

Учреждения растут как грибы, служащие плодятся и размножаются, все организованное реорганизуется и снова реорганизуется: для всего нужны новые и новые помещения. Из Харькова, вскоре по занятии Киева большевиками, должен был переселиться украинский совнарком и иже с ним; по этому поводу в Киев были присланы «квартирьеры» (характерное слово, перешедшее из терминологии штабов и казарм в словоупотребление совдепов и исполкомов), с поручением реквизировать, кажется, 3000 комнат. При гетмане у нас существовали все министерства, вплоть до министерства здравоохранения, и все они имели вполне комфортабельные помещения. Казалось бы, отчего не въехать каждому наркому по своему ведомству, и дело с концом? Так рассуждали мы, непосвященные профаны. А совнарком прислал квартирьеров, и он был со своей точки зрения прав: сколько бы они ни реквизировали квартир и комнат — все было недостаточно.

Осуществление «жилищной политики» большевиков началось в Киеве с восхитительного по форме приказа коменданта города — матроса с какой-то односложной фамилией[101]. Приказ этот предлагал томящимся в подвалах рабочим переселиться в хоромы их бывших эксплуататоров и заканчивался словами: «а буржуазию переселить в подвалы и потеснить».

Затем стали рыскать по городу «квартирьеры», которые брали на учет «лишние» комнаты и объяснялись с протестующими хозяевами. Комнаты эти немедленно заполнялись советскими сотрудниками, приносившими свои мандаты и удостоверения. После этого