Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден

о введении первого максимума цен в мае 1793 года. После победы монтаньяров 2 июня и утверждения Конституции 24 июня происходит крупное столкновение: 28 июня он резко осуждает Жака Ру и его радикальные требования мер против скупщиков, обвиненных в разделе Парижа, «цитадели свободы», и в «оскорблении Национального конвента». В своей отповеди оратор обвиняет вперемешку Австрию, Питта, бриссотинцев и… Жака Ру [28]. Можно подумать, что социальная политика и ее острейшее выражение, продовольственный вопрос, теперь вторичны по отношению к общественному спасению, к мобилизации патриотических добродетелей народа и к срочным военным надобностям. Это уже свойство революционного правительства, даже если официально оно учреждается только 10 октября и провозглашается Робеспьером 5 нивоза II года (25 декабря 1793), когда он различает цели «конституционного правительства» и «революционного правительства»: цель последнего – основать Республику, когда ей угрожает заговор врагов. Тем временем вхождение Робеспьера в Комитет общественного спасения 27 июля усиливает, хотя бы по причинам загруженности и специализации с точки зрения компетенции членов Комитета, его внимание к политике вообще и к защите Республики. Остается ли здесь место для социальной политики?

В этот чрезвычайный момент трудно определить, что зависит от самого Робеспьера, что от других членов Комитета общественного спасения. Последнее его личное выступление по продовольственному вопросу датировано 4 сентября 1793 года, когда парижане проводили бурные демонстрации против дефицита и скупщиков; показательно, что в нем он прочерчивает политическую перспективу, главное в которой – борьба с заговором, имеющим цель уморить Париж голодом: «Что до продовольствия, то мы примем мудрые и при этом грозные законы, которые навсегда покончат со скупщиками и со спекуляцией, обеспечат в то же время все нужды народа, предотвратят и разоблачат заговоры и подлые козни врагов, мечтающих подбить его на голодные бунты» [29]. Однако еще в мае и в своих речах последующих месяцев Робеспьер не выдает своего прямого участия в дискуссиях об общем максимуме цен и зарплат и в его учреждении 29 сентября 1793 года; тем не менее он его поддерживает. Эта поддержка является другой темой споров о том, как интерпретировать социальную политику Робеспьера: для Альбера Матьеза она – орудие борьбы с «бешеными», а для Флоранс Готье – продолжение борьбы за право на существование; так или иначе, общий максимум отвечает идеалу нравоучительного рынка, которому следует Робеспьер. Доминик Маргераз определяет его как «попытку пересмотра всех цен на продовольствие, товары и услуги», направленную против спекуляции, как «справедливую формулу, способную оживить рынок и покончить с монополизмом, что было для Робеспьера приоритетной целью», но без доплат наемным работникам из прибылей [30]. В плювиозе (январе–феврале) Барер пойдет еще дальше в оправдании применения законных мер при «восстановлении оборота – души коммерции и предпринимательства, необходимого способа выживания нации» [31]. Поддержка Робеспьером этой меры в прозрачном республиканском обществе выглядит очевидной и логичной, как и его безусловная поддержка внесенных Сен-Жюстом в вантозе (феврале–марте) законопроектов о раздаче неимущим конфискованных наделов, но без прямого участия в их разработке и без работы над комплексной аграрной политикой. Протестные выступления против замораживания зарплат тоже не привлекают его внимания. Очевидно, что в этом решающем II году политика Робеспьера, оторвавшись от социальных вопросов, превратилась в политико-нравственный принцип в обстановке, когда основные усилия направлены на борьбу с врагами Республики, включающими фракции, обвиняемые в расколе национального представительства. Следует ли видеть в этом его поворот к абстрактному представлению о народе?

Даже в последнем его выступлении с сильным социальным резонансом слышен некий сдвиг в том, что касается многих французов: речь о критике финансового проекта Камбона. Франсуа Хинкер привлек внимание к этому делу, приведшему к очередной трещине в Конвенте накануне 9 термидора (27 июля 1794). Камбон предлагает пересмотреть условия пожизненных рент, назначенных при Неккере и все еще отягощавших бюджет из-за неверного подсчета издержек и продолжительности жизни держателей. Робеспьер обрушивается на «разрушительные финансовые проекты, угрожающие всем скудным состояниям» [32]; собственно, как и при ряде прежних финансовых проектов, Робеспьер опасается выступления «маленьких людей» против революционной власти; в очередной раз его занимает прежде всего политика.

Продолжается начатый Матьезом и Массеном спор, было ли падение принципиальных монтаньяров и Робеспьера прежде всего результатом разрыва с санкюлотами, вызванного устранением как эбертистов, так и максимума зарплат. Удалось достичь согласия о силе социальных убеждений Робеспьера и об их решающей связи с политическими вопросами национального суверенитета и гарантии Революции, Республики начиная с 1792 года. Эти убеждения выражены тремя основополагающими идеями: общество должно опираться на равенство прав человека; право на существование требует государственного регулирования и борьбы со спекулянтами, приравниваемыми к врагам Революции; народ, в основе добродетельный, имеет право на суверенитет и на предъявление требований в разных видах (обращения, демонстрации и т. д.). Помимо этих принципов и весьма общих определений народа – скажем, как небогатых масс, – Робеспьер совмещает абстрактное видение Народа-суверена с определенно упрощенным представлением о разнообразии условий жизни французского народа в конце XVIII века. Кроме того, при революционной динамике, множащей расколы и драматизирующей ставки, претерпевают эволюцию социальные воззрения Робеспьера, выходящие за пределы базовых понятий, как, например, о собственности, когда в некоторых вопросах он сдает назад под напором политических и военных событий, особенно с весны 1793 года.

Вызов принят? И да и нет. Сохраняется социальное видение Робеспьера, даже если ему присущи изменения; оно вдохновляет на борьбу, прежде всего, с привилегиями, с новым неравенством, за новую политику, в частности за контролируемый эгалитарный либерализм; но для того, чтобы развилась подлинная социальная политика, не хватает времени: заботы революционного правительства отдаляют Робеспьера от социальной тематики. Поэтому ссылаться станут потом, исходя из логики, на его главные тексты, провозглашающие социальные права; при этом не следует забывать о его борьбе, о его пробах и ошибках, о его противоречиях.

11

«Полис» Робеспьера (Январь 1793 – апрель 1794 года)

Пьер Серна

Будем революционерами и политиками.

Робеспьер, 27 брюмера II года (17 ноября 1793)

Неутомимые хулители Робеспьера упрощают работу историка, позволяя частично разграничить сферы его деятельности и размышлений. С одной стороны, мы видим Робеспьера-одиночку, похожего на патологического шизофреника, изобретателя настолько неосуществимой с политической точки зрения утопии, что при столкновении с реальностью она не может не повлечь тысячи жертв, того самого Террора, приписываемого Неподкупному, опасному идеалисту, опередившему время, и предтече тоталитарных режимов XX века. С другой стороны, перед нами, напротив, убожество и макиавеллиевская мелочность «человека-кошки», якобы диктующая его поведение, но умело спрятанная за тщательно дозируемой риторикой. Под предлогом улучшения участи народа он стремился установить личную диктатуру а-ля Кромвель конца XVIII века и надеялся в конце концов сделаться королем, женившись на дочери Людовика XVI.

Мы не беремся двигаться по центральной аллее истории, проложенной склонными к преувеличениям современниками Робеспьера, или предлагать иной вариант Робеспьера. Скорее это попытка поймать на слове ненавистников этого члена Конвента, два столетия чернивших его тень, чтобы понять, что в мыслях и поступках Робеспьера сделало его буквально неприемлемым для мно- гих традиций мысли, и прежде всего потому, что он помещается в сердцевине «современной политики», в центре нынешнего «полиса» (polis), этого изобретения Революции, драматическим образом порожденного в военное время, когда между сентябрем 1792 и июлем 1794 годов, чуть менее двух лет, бушевали две войны, гражданская и внешняя.

Нравится это или нет третьей категории наблюдателей, преданным робеспьеристам, их герой вопло- щает собой – даже если не брать во внимание карикатуры, рисуемые их противниками, – носителя совершенно неосуществимого политического проекта, требующего гражданских достоинств, превосходящих те, которыми обладает его средний соотечественник, хотя одновременно он оказывается тонким тактиком, способным на хитроумные ходы, когда в разгар кризисов надо расправляться с врагами. Именно две эти личины сообщают нашему персонажу силу и насыщенность. Это двойное напряжение делает его своеобразным, если не сказать странным, и приписывает ему в черной легенде, сопровождающей его до сих пор, власть над всей политикой II года, хотя простая объективность принуждает знатоков политической механики Комитета общественного спасения и просто честных любителей истории признать, что совсем другие люди – Ленде, Приёр из Марны, Приёр из Кот-д’Ора, Жанбон Сент-Андре, Колло д’Эрбуа, Бийо-Варенн, Сен-Жюст и Карно – ковали оружие победы и создавали условия, позволявшие обирать страну,