Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден

В отличие от большинства депутатов Учредительного собрания, считающих, что оно должно сопровождаться возвращением к порядку, даже если для этого придется ввести военное положение, Робеспьер настаивает, что прежде чем приговаривать «смутьянов», необходимо разобраться в мотивах их поступков. Показательный пример – дебаты о волнениях в сельской местности в феврале 1790 года с требованием ускорения отказа от феодальных прав. Следом за докладом аббата Грегуара о размахе выступлений в Аквитании и Бретани многие депутаты требуют борьбы с «разбойниками», Робеспьер же выступает с осуждением самого этого эпитета: «Я буду пользоваться только словом “люди” ‹…› Применение военной силы против людей – преступление, когда в нем нет абсолютной необходимости. ‹…› Сейчас момент, когда нет никакой власти, когда народ оказался вдруг свободен от долгого гнета… вина за все местные бедствия, о которых вам докладывают, пала на людей, которых народ, справедливо ли, нет ли, обвиняет в угнетении и в каждодневных препонах свободе. ‹…› Есть опасение, как бы эти беспорядки не послужили предлогом для того, чтобы в руках тех, кто может обрушиться на свободу, появилось страшное оружие…» [6] Способом предотвращения беспорядков учредитель считает разум народа, что дает ему основание отмести угрозы контрреволюционеров. В заключение он говорит, что предпочел бы доверить заботу об общественном порядке муниципалитетам, выбираемым гражданами в это время. Так еще раз происходит сращивание социальной повестки и политики. Но при этом сам депутат участвует более непосредственным образом в уничтожении феодального строя. С января по апрель 1790 года насчитывается четыре его выступления на эту тему. Два напрямую связаны с правом триажа, то есть с правом сеньора забрать себе треть подлежащих разделу общинных земель. Повод для серьезных столкновений в Артуа в 1770–1789 годах, эта практика вызывает в разгар революционного порыва новую мобилизацию деревенских жителей. В тексте предложения, написанном, скорее всего, в январе 1790 года и затем произнесенном 4 марта, избранник третьего сословия Артуа осуждает репрессии; требует не только полной отмены этого феодального права, но и возвращения конфискованного сеньорами имущества владельцам. Робеспьер провозглашает: «Напрасно нам толкуют о неудобствах такого возврата. Когда вас ограбили, разве не сохраняется у вас право на собственность? Разве нельзя требовать ее назад? Народ требует своего, а вы ответите ему отказом?» [7] Два других выступления позволяют лучше представить поводы для его озабоченности, как второстепенные, так и основополагающие. 20 апреля Робеспьер требует сначала возмещения фермерам, заключившим договор на право взимать десятину: на первый взгляд это вызывает удивление. Возможно, причиной этому его тесные связи с четырьмя депутатами-арендаторами от Артуа, а также политико-юридические соображения: «Арендные договоры для нации священны, нельзя расторгать их без компенсации». К этому добавляется страх перед «врагами революции»: «Как бы вашим декретом не воспользовались для соблазнения многочисленного класса арендаторов церковного имущества» [8]. В тот же день депутат заявляет, что право охотиться, не вытекающее из права собственности, должно предоставляться после уборки урожая всем во имя свободы [9].

Таким образом, при соединении принципов и занятия конкретными делами вырисовываются силовые линии социальной повестки. Можно ли пойти дальше и составить представление об обществе в целом?

Политическая грамматика равенства

Фактически Робеспьер последовательно обращается к трем главным парадигмам, начиная с приверженности правам человека. Эту тему он полностью раскрывает в номере своей газеты Le Défenseur de la Constitution от 4 июня 1792 года: «Поскольку единственной целью общества служит соблюдение незыблемых прав человека, единственным законным побуждением революции должно быть стремление к этой священной цели и возвращение этих прав, силой узурпированных тиранами. ‹…› Поэтому долг каждого человека и гражданина – всеми силами способствовать успеху этой задачи, жертвуя своим личным интересом ради общего» [10]. Этот принцип служит основанием для универсальности прав и неделимости суверенитета, исключающего цензовое голосование.

Но концепция прав человека неотделима от второй ключевой идеи: народ по своей природе добр. Его требования и выступления поэтому в основном законны, а когда это не так, то только из-за его невежества и обмана со стороны аристократов, врагов революции. Таким образом, Робеспьер, откликаясь на революционную борьбу народа с богачами, строит свой социальный анализ на простой дихотомии. Далее в том же его тексте говорится: «От зажиточного лавочника до важного патриция, от адвоката до бывшего герцога и пэра, почти все хотят, кажется, сохранения привилегии презирать человечество под именем народа». И далее: «Народ, этот огромный трудовой класс, которому гордыня присвоила это величественное имя, считая его уничижительным, – народ ничего не теряет от утраты развращенным классом своих преимущественных условий» [11]. Таким образом, политика Робеспьера строится не на социальном анализе, различающем конкретные условия в производственной или классовой системе, а на сложном сочленении абстрактного понятия «народ, носитель суверенитета» и «реального» народа, или «массы», с ее незначительными ресурсами и различными движениями. Так или иначе, Неподкупный понимает с точностью до наоборот уничижительные взгляды, присущие правящим классам XVIII века [12].

Из этой квазисакрализации и попыток совместить два смысла вытекает третья парадигма, более социальная, политики по Робеспьеру: «Источник порядка – справедливость»; борьба с нищетой и обеспечение доступа ко всем средствам существования – долг государства. При этом Робеспьер понимает практическое социальное равенство не как нивелирование богатства; в длинной речи 5 декабря 1790 года против недопуска бедноты в Национальную гвардию он уточняет: «Вовсе не считая огромную диспропорцию состояний… мотивом для лишения остальной нации неотчуждаемого суверенитета, я рассматриваю как священный долг предоставление ей средств для возвращения сущностного равенства в правах в условиях неизбежного имущественного неравенства» [13]. Тем не менее его взгляды претерпевают эволюцию, и 5 апреля 1791 года, говоря о праве наследования, он заявляет: «Всякий институт, способствующий углублению имущественного неравенства, дурен и враждебен общественному благоденствию. ‹…› Я знаю, что полное равенство недостижимо… но не менее верно и то, что целью законов всегда должно быть стремление к его достижению» [14].

Эти основополагающие убеждения проясняются и порой пересматриваются от выступления к выступлению, но при этом обобщаются в поворотный, драматический момент Революции, в проекте Декларации прав от 24 апреля 1793 года [15]. В этом важнейшем тексте, тщательно рассматриваемом в главах этой книги, мы всего лишь подчеркнем значение социальной программы, начинающейся со статьи II, где к естественным правам причислено право на существование. Далее следует признание значения собственности: ее подтверждение, но и ограничение как права, которое «не может причинять ущерб ни безопас- ности, ни свободе, ни существованию, ни собственности других» (статьи VII–X). В фундаментальной статье XI говорится: «Общество обязано заботиться о существовании всех своих членов, либо обеспечивая их работой, либо предоставляя средства к существованию неработоспособным», к чему можно добавить определение помощи неимущим как коллективного долга (статья XII) и всеобщее право на образование (статья XIII). Добавим, чтобы лучше осознать связность робеспьеровского подхода к политике, еще две статьи, лишний раз напоминающие о роли народа: о его праве на восстание против угнетения (статья XXVII) и, наконец, символ веры: «Всякий институт, не предполагающий, что народ хорош и что всякий чиновник продажен, – порочен» (статья XXIX). Так последовательность и неоспоримый социальный уклон этого проекта определяют его новаторское и освободительное значение. Ему не перестают давать противоречивые оценки. Историков неизменно поражает постоянное, подобное маятнику, колебание этого законодателя и государственного деятеля между принципами и сопротивлением повседнев- ным и ситуативным вызовам в политике. Их важность в 1791–1793 годах заслуживает того, чтобы на них задержаться.

От пертурбаций в общественных процессах к проверке на выживание

Первая забота, четко сформулированная уже в первый революционный год, – это народные волнения. В отношении «дела о желобах» в Дуэ в апреле 1791 года, волнений на Юге и в Париже в феврале 1792-го и в Эре и Луаре в марте и ноябре того же года анализ не меняется: важно не прибегать к автоматическому подавлению конституционных, народных властей. У неимущего есть основания для протеста, но важно бороться с врагами Революции, пользующимися этими выступлениями. Вспомним, что Робеспьер обращает особое внимание на волнения в армии и на солдатские движения. С августа 1790 года, говоря о неповиновении в королевском полку Шампани в Эдене, а потом о мятеже швейцарцев из Шатовьё в Нанси, бывший адвокат солдата Дюпона защищает солдат от произвола офицеров. Этот вопрос опять всплывает в марте–апреле 1792 года в связи с проектом организации праздника в честь этих солдат, за который выступает Робеспьер, делая это аргументом против