Перечитывая молчание. Из дневников этих лет - Евсей Львович Цейтлин

совсем по-рабочему, словно в расчете, что его увидит кто‐то, чье мнение дорого ему: подогнанные в ателье по фигуре джинсы, серая фланелевая рубашка. Удивительно: в конце дня Сергей выглядит столь же опрятно, почти элегантно.

Чем он притягивает меня? Именно этим своим спокойствием, которое лучше назвать ощущением свободы и которое я никак не могу понять. Вроде бы, Сергею надо спешить обратно в Россию, надо торопиться жить, а не готовиться к жизни. Под Тамбовом осталась Аня, жена, дети – мальчик и девочка. Перспектив в Америке никаких, а ему так легко здесь дышится. Отсылает раз в месяц деньги через Western Union, показывает мне фотографию двухэтажного дома, построенного по его проекту. И молчит об отъезде.

Мне хочется иногда видеться с Сергеем. И причины находятся. То поломается дверка шкафа в прихожей, то рассыпется на отдельные части кресло‐качалка китайского производства. Он исправляет все умело, быстро, а потом мы завтракаем (или обедаем) и говорим за жизнь. Сергей не хочет брать с меня деньги. Мы ведь теперь, если не друзья, то приятели. Но, прощаясь, неизменно вкладываю купюры в карман его куртки. И он смиряется, побежденный доводом: «Если не возьмете, я не смогу обратиться к вам в следующий раз».

Конечно, я вскоре узнаю причину его нелогичного оптимизма. «Надо как‐нибудь познакомить вас Ритой», – говорит Сергей. Они оба живут в так называемой украинской деревне, в четырехквартирном доме. У каждого, разумеется, своя комната, но они – вместе. Уже шесть лет. О Рите больше ни слова. Зато рассказывает Сергей об их коммуне нелегалов. «Я там как бы за старосту». Легко представляю их нередкие застолья по праздникам и днюхам («Нас как никак пятнадцать человек»), их несентиментальную заботу друг о друге, без которой не прожить: нелегалам, к примеру, не так просто лечиться, найти бесплатный госпиталь. Их печальные проводы: время от времени кто-нибудь берет билет в один конец, хотя часто уже не представляет себе другой жизни, кроме этой странной вольницы.

*

«Что вы делаете по восресеньям?» – спрашиваю однажды, когда Сергей приходит ко мне в понедельник. Почему‐то мне кажется: он хочет, чтобы я спросил его об этом.

Он тем не менее смущается, даже краснеет: «Целый день мы в постели. И не устаем нисколько». Глаза его загораются – обычная, немного смешная мужская гордость. «И знаете, иногда, просыпаясь, забываю, где я. Тогда мне кажется: я все еще в своем поселке, в первый сладкий год после нашей свадьбы с женой».

*

С Ритой мы так и не познакомимся. Только увижу ее в августе – на видео, в телефоне Сергея. Она скажет ему об отъезде за день до вылета. «Раньше не смогла. Не решилась. И я не виню ее. В Калининграде у старшего сына Риты – свадьба». На посадку она идет, ни разу не оглянувшись. Маленькая, будто замороженная, в модном летнем костюме, очень привлекательная даже в безысходном своем отчаянии. (2016, дек.)

*

Радость забвения. Тема эссе, которое уже несколько лет хочу написать, а потом вдруг понимаю: мысль эта стала почти очевидной для многих.

Как известно, принятие смерти, согласие с ней – один из этапов на последнем пути человека. Но, оказывается, можно смиренно принять и свое беспамятство. И даже – обрести в этом состоянии радость.

…В четверг ко мне приходят Юра и Фира. Смущены и безмятежны – одновременно. Они хотят рассказать о своем недавнем, таком необычном для них выборе. «Вы знаете, – говорит Фира, – в конце семидесятых Юрочку таскали на допросы в КГБ. Да, как антисоветчика и диссидента. Потом все, вроде бы, утихло, утряслось. Но многие юрочкины рукописи, арестованные органами, так и остались у них. И вот, представьте, недавно нас отыскал один молодой исследователь из Молдовы. И – ошарашил новостью! Он обнаружил в архиве КГБ пьесу Юры. Что за пьеса? Из жизни Древнего Рима. Но пронизана, как было принято в ту пору в либеральной литературе, современными аллюзиями. Пьеса – гениальная! – твердит нам по телефону молодой человек. – Надо ее публиковать. И он будто бы уже договорился с редакцией какого‐то сборника. А мы – в растерянности. Юрочка утверждает, что он вообще никогда не писал пьес. Меня же в те годы еще не было рядом с ним. Может быть, это путаница, какая‐то гэбэшная подстава? Словом, мы решили отказаться от этой публикации. Зачем? Что изменит она в нашей жизни?»

Из окна вижу: они идут по Devon Avenue, как всегда, неторопливо. Юра, словно вернувшись в детство, боится отпустить руку жены. И великая радость забвения, впервые сознательно выбранная и принятая их душами, делает их счастливыми.

*

Многие возмущаются пошлостью, она пронизывает в эмиграции все. Но пошлость – единственная, неизменная почва эмиграции.

*

Русский ресторан с характерным для эмиграции претенциозным названием – «Живаго» – поставили возле кладбища. В ресторане всегда есть посетители: после похорон сюда идут люди – помянуть. Мне это нравится. Вспоминая покойного, человек думает, конечно же, о себе. Мол, ты и сам, дорогой, не вечен. А что сделал, что успел? Приспосабливался, лгал. Закопал свой талант – так глубоко, что и не отыскать. Впереди же, как у всех, – земляная яма, обложенная цементными плитами. Но побеждает в этих размышлениях под рюмку водки все же подлая радость: ты еще жив, жив!

*

Мне всегда очень жаль русских врачей в Америке. Путь их предопределен и труден. Приезжают с дипломами российских мединститутов, когда им уже за сорок. Сдают – естественно, на английском – экзамены, подтверждающие диплом. Учатся несколько лет в резидентуре (но попробуй туда попасть!). А ведь им надо еще успеть стать миллионерами.

*

«И твои кишки шлепаются на асфальт», – пишет о первых днях эмиграции Дина Рубина. В конце августа и в сентябре 1996‐го асфальт в Чикаго плавится от жары. Наша прошлая жизнь куда‐то бесследно проваливается – будто и не было. А новая жизнь никак не начнется…

Все, как у всех. «Депрессия наползает постепенно. Мир становится темным». Это Ольга Г. Хотя сейчас она делится со мной радостью: «…я сейчас – будто заново родилась. Будто кто‐то снял с головы темный мешок». (1 мая 2007 г.). Надолго ли?

*

Саша Г. признается: «А за рулем машины я пою. Как ни странно, это всего две песни. «Окурочек» Юза Алешковского и «А ну‐ка, парень, подними повыше ворот… «Часто пою даже тогда, когда мы едем вдвоем с женой. Ее это раздражает: годами – одно и то же». Задумывался ли кто‐нибудь о том, что произведения на тюремно‐лагерную тему важны для эмигрантов как своеобразная