Жизнь как приключение, или Писатель в эмиграции - Константин Эрвантович Кеворкян

В такие дни сидеть в четырёх стенах физически больно, страдает человек в четырёх стенах, за которыми плещется бирюзовое море и радуется всё живое. Не удержать южнорусского человека: чем ты его запугаешь, когда вокруг пальмы и весна? И обходных тропинок знает множество, и лечиться предпочитает шашлыком и винами. Джигитом выглянет, украинцем шмыгнёт в кусты – поминай как звали.

Но есть город-исключение – город-герой Севастополь. Он умеет мобилизоваться, поскольку сама его суть глубоко милитарна, что чувствует любой посторонний. Приезжего вычислить легко: он с непривычки задирает голову на рёв пролетающих над городом военных самолетов. И марширующие подростки, и бравые офицеры, и сотни памятников военных эпох, ставших привычной частью городского пейзажа. Сказано очистить улицы по причине эпидемии коронавируса – они опустели, и город, как и раньше, ощетинился КПП.

А в составе Севастополя ещё более дисциплинированная Балаклава – бывший закрытый даже для севастопольцев город моряков-подводников. В начале коронавирусного карантина человек без медицинской маски чувствовал себя здесь неуютно, будто голый. Причём некоторые дамы делали медицинские маски элегантным аксессуаром, каким-то образом сочетая её с элементами одежды, например, видел девушку в маске в кокетливый горошек и куртке с обшлагами такой же расцветки. Плюс абсолютное, гарнизонное спокойствие.

И посреди этого спокойствия на улице повстречался Иной. Он был без маски, без респиратора, без защитного костюма. Вместо них одет в болтающиеся штаны, рабочую спецовку; старомодная кепка на голове, на худой физиономии линялые усы… Обычный работяга, который неторопливо и спокойно шёл по своим делам. Без маски. Спокойно. Шёл пешком – по самому дисциплинированному на полуострове городу. И присутствовало в нём что-то величественное, уверенное, дающее хозяйское право идти с открытым лицом.

Это было в дневниках Юрия Нагибина: «Где-то между Раховым и Хустом увидел на перекрестье горных дорог плохонького мужичка в ватнике и стоптанных сапогах, пожилого, с пористым носом и ржаными выцветшими усами. Типичный такой рязано-владимирский обитатель. Был он, как полагается в предвечерний час русскому мастеровому человеку, под хмельком, шел по какому-то своему неважному делу и задержался, чтобы перекинуться словом со смуглым, цыганского вида парнем. Рядом румынская граница, кругом Карпатские горы, где обитают легконогие, сифилитические гуцулы, бандеровцы бродят, скрываются в каких-то щелях посланцы Ватикана – мировая кутерьма! А он стоит себе так простенько, будто на околице рязанской деревеньки, нисколько не удивленный ни странностью окружающего, ни тем, что его занесло в такую даль… Я впервые так остро и отчетливо ощутил этот жуткий и неотвратимый центробежный напор, эту распирающую энергию великого народа, которому надо и надо расширяться, хотя и своего простора хватает с избытком».

Ему маска – что намордник. С открытым лицом он встречает опасность, как те матросы Черноморского флота в 1941 году, которые отказывались переодеваться в армейское, несмотря на большие потери из-за своего приметного обмундирования.

Есть те, кому маски положены по долгу службы или опасности эпидемии, и нам – обычным, слабым, смертным. И среди суетливого карнавала Он – идущий куда-то своим путём, среди цветущих деревьев, едва касаясь ногами грешной земли. Заслуженному артисту Украины Игорю Арнаутову

Улыбаться легко. Смеяться сложнее – тому нужны веские причины.

Довести до смеха очень непросто – легче довести до слез. Заставить окружающих смеяться до слез – это истинный талант. Мало людей знает, сколько слез стоит за твоим талантом.

Твой талант неулыбчив и молчалив. Твоё молчание – это твой отдых от смеха, который ты обязан дарить людям.

Молчать с тобой легко, тебя не нужно развлекать – развлечь ты и сам можешь.

С возрастом наше веселье превратилось в молчание. Наши жалобы застыли в безмолвии. Наши достижения обратятся в тишину.

Нет пророков среди пороков. Нет пророков в своей стране. Но родной страны нас лишили.

Мы помолчим в память о ней, ибо уже нечего сказать этому проклятому телевизору.

Мы с двух сторон экрана одновременно: там веселые, здесь грустные…

Но потом, поздно вечером, ты соберешься силами и пойдешь домой. И как всегда на прощанье улыбнешься, и окатишь перед уходом добрым весельем.

Мало людей знают эту улыбку – застенчивую, смущенную, извини, мол, что задержался…

Заходи еще – нам есть, о чем помолчать. Юрий Милославский: юбилей великого харьковца

Возможно, его имя не так популярно и раскручено, как у некоторых поп-звёзд от литературы. Хотя, подозреваю, в своё время звучная фамилия причиняла немало раздражения своему хозяину по причине бесконечных шуток-цитат, вроде «у нас в руках был сам Жорж Милославский» (к/ф «Иван Васильевич меняет профессию»). Более изощрённые могли припомнить классический роман Михаила Загоскина «Юрий Милославский или Русские в 1612 году». Иные просто удивлялись, зачем талантливый юноша взял себе столь вычурный псевдоним.

На самом деле, имя и фамилия самые настоящие, доставшиеся от родителей – вовсе даже не бояр, но обычных харьковских интеллигентов. Харьков – родной город Юрия Георгиевича, заложил фундамент его литературного, творческого начала. Одна из самых известных фотографий эпохи шестидесятых: юные Эдуард Лимонов, Юрий Милославский и Вагрич Бахчанян (фактически, мальчишки) в харьковском дворике. Тяжело в них узреть будущих грандов русской словесности и знаменитого художника.

Юрий эмигрировал довольно молодым человеком, ещё в 1973 году. Теперь на вопрос «почему», отвечает быстро и не раздумывая – «по дурости». Однако именно в эмиграции он стал писателем: сразу после своей первой книги прозы «Укреплённые города» был замечен литературной критикой, переведён на различные языки, вошел в дружеский круг общения Иосифа Бродского.

В 1998 году ведущий британский критик-литературовед Джон Бейли писал в The New York Review of Books: «Если русская проза XIX века вышла из гоголевской «Шинели», то вся новейшая русская проза вышла из Милославского». Мне представляется это лестным преувеличением; более точным определением является отмеченный литературоведом Константином Кузьминским в статье «Три гласа вопиющих» унисон трёх разочарованных голосов своего поколения – В. Ерофеева. Э. Лимонова и Ю. Милославского.

На Родину Юрий Милославский – как и многие литераторы русской эмиграции – вернулся сначала книгами, а потом уж приехал и лично. И настойчиво подчёркивает, что он писатель именно русский: ««Русскоязычных» писателей не существует, и давайте покончим с этим сразу и по возможности – навсегда. Нет. Писатель весь существует в языке, как и вообще словесность. Писатель ею только «пользуется». Так что я писатель русский. Если это кому-либо не нравится, придется «ему» с данным фактом примириться».

Он громогласен, вальяжен, роскошен – как и положено мэтру: Почетный член Айовского университета в США, член Американского ПЕН-клуба, окончивший докторантуру Мичиганского университета литературовед, философ, телеведущий и преподаватель церковных учебных заведений. Ему, давно проживающему на Западе,