Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

конкретного другого, нашего ближнего, – это, по мнению Августина, его изначальная божественная сущность и его принадлежность к сообществу всех существ, отмеченных первородным грехом и потому смертных. А перед Богом как подлинным источником и целью любви в конечном счете все равны. Его любовь среди людей реализуется не через их индивидуальность, а через их принципиальное сходство.

Это сходство у Августина объясняется грехопадением Адама и Евы, которое стало земной причиной нашей смертности и неизбывной порочности. В последней главе своей диссертации 1928 года, которая имеет характерное название Vita Socialis (Общественная жизнь), Арендт заключает:

Это подчеркивание равенства/сходства содержится в заповеди о любви к ближнему. Поскольку Другой в принципе равен тебе, то есть имеет такое же греховное прошлое, как и ты, тебе следует любить его.[26]

Ближнего никогда не любят ради него самого, а всегда ради gratia Dei [лат. Божья милость]. Такой обходной путь <…> еще более радикально раскрывает природу близости между людьми. Всякий контакт оказывается ходом для прямой связи с самим Богом. Тебя может спасти другой человек не сам по себе, но лишь постольку, поскольку в нем действует Божья милость.[27]

Таким образом, вопрос о том, возможно ли (и в какой мере) сохранить или приобрести собственную индивидуальность, испытывая любовь, в контексте философии Августина не имеет смысла и не может быть поставлен. Уже в 1928 году Арендт назвала это настоящим скандалом в западной мысли, ведь для нее вопрос о любви есть не что иное, как экзистенциальное заострение вопроса о том, возможны ли и в какой степени возможны другие люди (а не только абсолютно равные как особи одного вида). И о том, в чем эта инаковость может быть определяющей для их существования. Даже женщина как таковая, согласно мифу о происхождении мира в Ветхом Завете, задумана на самом деле не как другая, а как неполноценная версия изначального мужчины. Логично, что она была создана из той части тела, которая не очень-то нужна человеку для выживания, – из ребра.

Что же касается жизни на Земле, то равенство людей объясняется в философии Августина (и в его понятии любви) общим, родственным происхождением, то есть «общим происхождением от Адама», от которого ни один человек не может отказаться:

Это родство порождает эквивалентность <…> ситуации. У всех одна судьба. Один человек не одинок в мире, у него есть товарищи по судьбе (consortes), и не в каких-то отдельных ситуациях, а на протяжении всей жизни. Всю жизнь нужно видеть как определенную судьбу, как судьбу смертных. В ней кроется родство людей и их общность (societas).[28]

Отдельный человек как часть изначально единого человечества в смысле тотальной общности судьбы всех смертных, или обреченных на смерть, – в интерпретации ученицы Хайдеггера и Ясперса Ханны Арендт это и есть подлинное и при этом весьма спорное представление Августина Блаженного и о любви, и о политике. Ведь не случайно тот же Августин является автором трактата О граде Божием (иначе говоря – о теократии)..

Поворот Арендт

Такова интерпретация будущей авторки труда Истоки тоталитаризма, которая еще в 1936 году со всей ясностью поняла, насколько эти, казалось бы, давно забытые мотивы из учения Августина оказались пугающе живучими и теперь используют и усиливают свое тотализирующее и унифицирующее влияние во имя тех или иных коллективов, буквально за спиной у мировых политиков.

В своей интерпретации современной политики Арендт нужно было просто перейти от потустороннего и всемогущего Бога к будничному и всемогущему фюреру, чтобы у нее перед глазами появился принцип обесценивания отдельного человека как «совершенно случайно оказавшегося в этом мире, изолированного»[29] по отношению к упомянутому фюреру. Одиночка как таковой не имел никакого значения при таком тоталитарном взгляде на мир. Он или она могли существовать, но совершенно не обязательно. Пожертвовать одним – это на самом деле не конец света.

Но что касается мифа о происхождении человеческого сообщества как товарищества изгнанных из рая, то в политической реальности Арендт его заменили якобы исторически обоснованные нарративы различных народов и наций, как и у Гитлера. И тут тоже произошла та самая тотальная унификация по принадлежности к какому-либо национальному коллективу: люби своего соплеменника как себя самого! А если будет нужно, отдай свою жизнь за него во имя этой национальной общности. И совершенно логично, что при таком образе мыслей любовь к представителю своего народа тождественна любви к вождю этого народа, точно так же, как у Августина любовь к ближнему тождественна любви к Богу.

В рамках такой мыслительной конструкции тоже не находится разумного ответа на вопрос о базовой, необходимой «важности Другого» как одного-единственного, конкретного человека. Более того, невозможно даже понять этот вопрос. Вся его разумность появлялась в рамках так называемых чисто человеческих взаимоотношений в частной сфере, то есть тех отношений, которых не должно быть в идеальном тоталитарном государстве. Частное счастье влюбленных как первый и последний очаг сопротивления обществу, которому грозит тотальная унификация… Арендт так прекрасно написала своему Генриху из Женевы: «Давай попытаемся – ради нашей любви». Не ради какой-то другой любви. Даже не ради любви Бога. Иными словами, только ради нас, нашего счастья и положения в этом мире, и прежде всего ради типичного для любви бесстрашия перед лицом своей смертности.

С чисто философской точки зрения вопрос о том, возможна ли такая любовь, которая в полной мере позволяет впустить другого в свое бытие и вместе с тем не разрушить себя и не заставить обороняться, так и остается для Арендт нерешенным. Зато в опыте совместного быта с любимым появляются точки опоры, как Ханна через год со всей откровенностью напишет своему «Зайцу», опять из Женевы. Ее стиль даже становится немного берлинским:

18 сентября 1937 года

Мой дорогой возлюбленный, единственный, самый любимый —

я так горда и счастлива, что ночью (во сне) была с тобой. Видишь ли, любимый, я всегда знала, еще девчонкой, что только в любви я могу существовать по-настоящему. Именно поэтому я так боялась, что просто потеряюсь в ней. Поэтому я так дорожила своей независимостью. А что касается любви других, которые объявляли меня холодной, то я всегда думала: если бы вы знали, как это опасно, особенно для меня. А когда я встретила тебя, я перестала бояться – после первого испуга, который был еще детским испугом и только притворялся взрослым. Мне до сих пор с трудом верится, что я получила и то, и другое – и «большую любовь», и самоидентификацию. Причем