Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

зал. Мне тоже пришлось выступить: я говорила не столько о Мосте-символе мировой революции, Мосте-идеологе анархизма, сколько о человеке, который был моим вдохновителем, учителем, товарищем.

В ту зиму Федя уехал работать на одного фотографа в Спрингфилд, штат Массачусетс. Через некоторое время он написал, что и мне там найдётся дело — обрабатывать заказы. Я была рада, что подвернулась такая возможность: наконец-то можно уехать из Нью-Йорка и не строчить все дни на швейной машинке! Мы с Сашей брали сдельную работу на дом: делали джемперы для мальчиков. Шить можно было в единственной светлой комнате, и это занятие отнимало порой по восемнадцать часов в день, а мне приходилось к тому же заниматься готовкой и прочими хлопотами. Отъезд в Спрингфилд показался мне отличным шансом сменить обстановку и передохнуть.

Новая работа была лёгкой. С Федей я чувствовала себя спокойно — он сильно отличался от Моста и Саши. У нас было много общих интересов кроме движения: мы оба ценили красоту, цветы, театр. В Спрингфилде театральные постановки были редкостью; честно говоря, к американскому театру я вообще относилась пренебрежительно. После Кёнигсберга, Петербурга и немецкого театра на Ирвинг-Плейс американские представления показались мне скучными и безвкусными.

Федя так преуспевал в работе, что было бы глупо и дальше обогащать студию за счёт его таланта. Мы решили поехать в Вустер, открыть там своё дело и предложить переехать туда и Саше. Он никогда не жаловался, но по письмам я чувствовала, что в Нью-Йорке ему приходится несладко.

Мы оборудовали студию, повесили вывеску и стали ждать посетителей. Но никто не приходил, и наши скудные накопления таяли на глазах. Мы наняли лошадь и двуколку, чтобы ездить по ближайшим деревням и принимать от фермеров заказы на рисование больших пастельных портретов c семейных фотографий. Повозкой обычно правил Саша — и всякий раз, когда он случайно съезжал на обочину, лошади доставалось за «врождённую строптивость». Часто мы ездили часами, пока нам не перепадал хоть какой-то заказ.

Нас поразило, насколько жители Новой Англии отличаются от русских крестьян. Последние могли сами недоедать, но никогда не отказали бы заезжему гостю в хлебе и квасе. Со школьных лет у меня остались наилучшие воспоминания о немецких крестьянах: они всегда приглашали нас угоститься маслом и молоком в «лучшей комнате». В отличие от них американские фермеры владели акрами земель, но было удачей, если нас вообще впускали в дом или предлагали стакан воды. Саша говорил, что местным землевладельцам не хватает сочувствия и доброты, потому что они сами никогда не знали нужды. «Они скорее мелкие капиталисты, чем крестьяне, — утверждал мой друг. — А русские и даже немецкие крестьяне — пролетарии, из-за этого они такие доброжелательные и гостеприимные». Я не разделяла эту точку зрения. Пролетарии, которых мне доводилось видеть на фабриках, далеко не всегда были щедрыми или восприимчивыми к чужому горю. Но Сашина вера в людей была столь чистосердечна, что рассеяла все мои сомнения.

Мы то и дело оказывались на грани отчаяния. Члены семьи, у которой мы жили, посоветовали открыть столовую или кафе-мороженое. Сперва это предложение показалось нам диким: у нас не было ни желания заниматься подобным делом, ни денег на него. Кроме того, открытие бизнеса шло вразрез с нашими принципами.

Как раз в радикальной прессе поднялась новая волна возмущения — поводом стали очередные зверства в России. Старое желание вернуться на родину снова завладело нами. Но где ­достать денег? Частный запрос Моста был тогда отклонён. И тут нас осенило, что кафе-мороженое ради достижения новой цели вполне можно открыть — это будет оправданным шагом. Чем дольше мы просчитывали другие варианты, тем больше уверялись, что этот выход единственно правильный.

К тому времени у нас оставалось пятьдесят долларов. Хозяин, который и был автором идеи, обещал одолжить нам ещё полторы сотни. Мы сняли магазин. Саша хорошо владел молотком и пилой, Федя — красками и кисточкой, а я была дотошна в ведении домашнего хозяйства не меньше любой немки. Нам удалось превратить заброшенное, ветхое помещение в уютную столовую. Была весна — не самое подходящее время, чтобы спасаться от жары мороженым, но кофе, бутерброды и изысканные блюда посетители оценили по достоинству, и вскоре наше заведение работало уже досветла. За короткий срок нам удалось выплатить долг хозяину, заработать на барную стойку и красивые цветные тарелки. Мы чувствовали, как с каждым днём приближается осуществление нашей заветной мечты.

Глава 8

Шёл май 1892 года. Мы узнали, что в питтсбургской сталелитейной компании Карнеги начался конфликт между рабочими и начальством. Первых поддерживала Объединённая ассоциация рабочих железоплавильной, сталелитейной и жестяной промышленности — одна из самых больших и эффективных организаций страны по борьбе за права трудящихся. Состояли в ней преимущественно американцы, решительные, суровые и готовые отстаивать свои права. Ассоциации противостояла могущественная корпорация «Карнеги», которая была известна жёсткими методами управления. Примечательно, что президент компании, Эндрю Карнеги, временно передал свои полномочия председателю Генри Клэю Фрику — тот отличался ярой ненавистью к трудящимся. Фрик также был владельцем крупных коксовых месторождений: рабочих там держали в ежовых рукавицах, а профсоюзы находились под запретом.

Эндрю Карнеги

Генри Клэй Фрик

Импорт стали обходился очень дорого — тем самым американская промышленность получила дополнительный стимул к развитию. Фактически компания Карнеги была монополистом в стальной отрасли и могла похвастаться беспрецедентными прибылями. Самые большие заводы располагались близ Питтсбурга — в Хоумстеде; на местном производстве были заняты тысячи высокопрофессиональных рабочих, которые проходили длительную подготовку. Их зарплата устанавливалась совместно компанией и профсоюзом по скользящей шкале — в зависимости от уровня рыночных цен на сталь. Срок текущего договора истекал, и рабочие предложили повысить уровень выплат, поскольку увеличились объёмы выпускаемой продукции и возросли цены на неё.

Человеколюбивый Эндрю Карнеги очень кстати уехал в свой шотландский дворец, и Фрик решил воспользоваться ситуацией по максимуму. Он заявил, что отныне скользящая шкала упразднена: компания больше не станет заключать соглашения с ассоциацией и начнёт самостоятельно определять размер выплат. Переговоров с рабочими, как раньше, не будет. Заводы закрываются, все могут считать себя уволенными: на работу теперь можно устроиться только в индивидуальном порядке, и уровень зарплаты каждому работнику назначат отдельно. Фрик резко отказался от мирных переговоров с рабочей организацией и заявил, что «нечего здесь обсуждать». Вскоре заводы закрылись. «Это не забастовка, а массовое увольнение», — заявил Фрик. Его слова прозвучали как призыв к началу войны.

В Хоумстеде и близлежащих