Святые русской Фиваиды - Максим Александрович Гуреев

и киновийность? Можно предположить, что речь в данном случае идет о поисках путей живой веры, основанной на собственных мистических переживаниях и собственном опыте, на проживании, а не на усвоении, на сердечном горении, а не на рассудочности.

Архимандрит Киприан (Керн) (1899–1960), выдающий русский богослов и церковный историк, писал: «Они (пути. – М. Г.) показывают возможность преодоления тварного мира, детерминированности космических законов. Мистик выходит из себя, из тесных рамок тварного мира, из законов логического мышления, из категории времени и пространства, подымается на третье небо, слышит несказанные глаголы, погружается в добытийственные бездны, касается трансцендентных основ твари». «Душа, – пишет святой Дионисий Ареопагит, – устремляется к непостижимому свету, соединяется с тем, что над ней, выходит совершенно из себя и становится Божией».

Стремление преподобного Александра Куштского (как, впрочем, и белозерских отшельников) «скрыться от самого себя» становится подсознательным переосмыслением слов святого Дионисия, интуитивным определением того, что есть выход из «тесных рамок тварного мира». Как мы помним, и преподобный Кирилл, и преподобный Мартиниан ищут этот выход долго и мучительно. Со стороны может показаться, что аскеты в смятении мечутся по пустыне, не находя себе ни места, указанного свыше, ни чаемого уединения, ни молчания, ни сердечного успокоения. И отчасти это правда, потому что именно в дебрях Северной Фиваиды мысленному взору как мирянина, так и монашествующего явлена вся тревожная полнота искушений и непосильных трудов, перед которыми даже опытные старцы испытывают робость и страх.

Читаем у святого Григория Синаита: «Приступающий к созерцанию без света благодати да ведает, что он строит фантазии, а не созерцания имеет в мечтательном духе, будучи опутываем фантазиями и сам себя обманывая… Сам от себя не строй воображений, а которые сами строятся, не внимай тем и уму не позволяй напечатлевать их на себя. Ибо все сие со вне будучи печатлеемо и воображаемо, служит к прельщению души… Ум сам по себе естественную имеет силу мечтать и может легко строить призрачные образы того, что вожделевает… Тогда испытывающий сие бывает уже мечтателем, а не безмолвником».

Но с другой стороны, гениальный дар сосредоточения на том, что исходит из сердца, а не из «мечтательного духа», наделяет отшельников многими, вероятно даже, сверхъестественными способностями. Так, например, когда бытовой драматизм ситуации становится очевидным и неизбежным – конфликт преподобного Кирилла с архимандритом Сергием, «насильный» уход преподобного Ферапонта в Можайск, расставание преподобного Мартиниана с Вожеезерской обителью – «законы логического мышления» и «категории времени и пространства» уступают перед братской любовью, оказываются бессильными перед человеческими и духовными контактами.

Например, преподобный Александр Куштский не теряет связей со Спасо-Каменным монастырем, остается верен своему новоначальному иночеству. Он отправляется в Ростов к архиепископу Дионисию, бывшему спасо-каменскому игумену, за благословением. Отец Иоанн Вирюжский пишет об этом так: «благочестивый архипастырь с отеческою любовью принял своего постриженика и не только благословил его устроить на избранном им месте храм и монастырь, но и снабдил его всем необходимым для устроения и освящения церкви».

Поддержку преподобный Александр получил и от заозерских князей Симеона Васильевича Новленского и Димитрия Васильевича Ростовского, а также от супруги последнего, благоверной княгини Марии, которая «более других участвовала в сем богоугодном деле и снабжала преподобного милостынею» («Словарь исторический о русских святых»). Напомним, что трудами благоверной княгини рядом с Успенским Куштским монастырем был также основан Лысогорский Богородице-Рождественский женский монастырь, ныне не существующий.

После кончины преподобного Александра в 1439 году монастырь начал медленно приходить в упадок. В 1764 году он, как и большинство северных обителей, был упразднен, а в 1833-м приписан к Спасо-Каменной обители. Это обстоятельство, надо думать, спасло Куштскую пустынь от полного запустения и разорения. Службы в каменной Никольской церкви тут продолжались.

На рубеже 40-х—50-х годов XIX столетия монастырь преподобного Александра посетил А. Н. Муравьев. Никольский храм он описал следующим образом: «Каменная двухъярусная церковь пристроена на место южного отсеченного крыла соборного, над самою гробницею преподобного, которая сохранилась неприкосновенно, ибо тут и прежде был придел. Верхний престол во имя Александра Куштского; там с левой стороны иконостаса поставлена медная позлащенная рака с его священным ликом на гробовой доске. Над ракою чудотворная икона Печерской Божией Матери, быть может, его келейная, ибо к ней искони питают особенное усердие, и тут же приписаны, вероятно уже впоследствии, преподобные: Александр, Зосима и Савватий, и священномученик Антипа. На стене поверх раки изображены все пустынножители дремучих лесов и дебрей Вологодских и Белозерских общим молитвенным сонмом, припадающие к ногам Спаса; умилителен братский собор их в таком диком уединении над гробом их сподвижника, как бы во свидетельство взаимной любви и памятования друг о друге, каждого на месте их подвига, пред общим их Господом. С сердечною любовию припал я к раке преподобного и просил блюстителя его гроба отслужить молебен пред ликом всех его чудотворных собратий».

Известно, что в XVIII веке на гробе преподобного старца лежал покров, выполненный в редкой технике масляной живописи по синей камке – шелковой китайской ткани ручного производства с вытканным на ней двусторонним однотонным узором. На покрове был изображен преподобный Александр: «среднего роста, телом весьма сух, лицо имел круглое, взгляд кроткий и тиxий, – широкая темно-русая борода его спускалась до персей и до половины покрыта была сединою», – описывает изображение архимандрит Иоанн Вирюжский.

Предположительно рядом с гробом святого старца были возложены его вериги, которые теперь хранятся в храме Святого Афанасия на Лысогорском погосте села Чирково Усть-Кубинского района. Ношение вериг – железных цепей или кованых колец, которое еще со времен Древней Церкви во исполнение слов святого Григория Богослова «изнуряют себя железными веригами, и, истончевая плоть, истончевают вместе грех», в монашеский обиход ввели анахореты-пустынники, на Русском Севере было связано с именем преподобного Кирилла Белозерского, первым взявшего на себя исполнение этого аскетического подвига.

«Аз язвы Господа моего на теле моём ношу», сказано у апостола Павла в его Послании к галатам (Гал. 6:17). Речь в данном случае идет вовсе не о язвах иносказательных, но ранах реальных – порезах, кровоточащих нарывах, увечьях, что нанесены «железами», добровольно надетыми на обнаженное тело. Постоянная физическая боль призвана неумолчно изнурять греховную плоть, которая, по словам святителя Тихона Задонского (1724–1783), «хочет привести нас к непослушанию… советует бесстрашно вкушать от похотей».

Ахимандрит Варлаам, автор «Обозрения рукописей собственной библиотеки преподобного Кирилла Белозерского», вышедшего в Москве в 1860 году, повествует: «Двои железные вериги, из которых одни с двумя крестами спереди и сзади, весом 8 ½ фунтов (примерно 3,5 кг), другие спереди с одним крестом и сзади с четырёхугольной дощечкой весом 5 ¼ фунтов (примерно 2,15 кг). Вериги сии считаются, по устному преданию в монастыре, принадлежавшими преподобному Кириллу Белозерскому».

По православному обычаю монахов было принято хоронить без вериг. И в Кирилло-Белозерском монастыре, и в Спасо-Прилуцком в Вологде, и в Никитском монастыре в Переславле-Залесском, и