Одиссея Тонино - Тонино Гуэрра

class="v">Выходили с мечами солдаты.

У них лица, налитые ядом,

И вонзают железо в тела.

Боль слепит, мечи кости ломают.

И уже не во сне разверзаются рты.

Вон не вырваться крику и стонам.

На пронзенных телах

Расцветали кроваво тюльпаны.

Вокруг нас стояла промозглая тишина, но с края неба стекали далекие отголоски грохота пушек и скрежета танков. Совсем иные звуки жили под ногами, доносились из-под земли. Жалобные и неясные стоны, задушенные крики о помощи. Тогда мы поняли, что не все жители этого немецкого городка погибли. Те, кто прятал раненых, и сами хоронились в подвалах, были погребены под развалинами. Снег тонкой пеленой закрывал все отверстия и щели.

Тридцать тысяч погребенных заживо. Крики умирающих под ногами. Мы их давили башмаками. Как окурки. Мы — с круглыми от страха и голода глазами. Тряпье, обмотанное вокруг шеи, негнущиеся одежды и сабо на босу ногу. Потерянные в этом пространстве отчаяния. Боль вырывалась из-под земли красными криками. Они расцветали на белой простыне снега лопающимися пузырями крови.

В страшном сне не приснится такое:

Наяву лица всех помертвели

И казались осколками лун.

Воздух стыл и гуттел в тишине.

Его можно ножом уже резать.

И у Храма в безмолвии полном

Покоились трупы.

В легкой мятой рубашке

С трепещущей грудью под нею

Вслед за воином-греком

Величавая шла Андромаха —

Он из Трои увозит ее.

На пиру не смешалась с толпою,

Праздник горький

Ее не затронул.

С гордо поднятой головою

Сына Гектора к сердцу прижала.

Он испуган — глаза круглые, как у совы.

Над пожаром домов,

Над молчанием павших

Утром солнце восстало.

Прилетевшие птицы

Тотчас сгинули прочь от испуга.

Сон зловещий сморил

Греков, бойню затеявших эту.

Кровь от руте не отмыта,

И во сне обнимали тела,

Кого сами жизни лишили.

Улисс плакал,

Сокрушался о жизнях загубленных юных.

Поднял друзей ото сна.

Мертвых в Храм потащили.

Он сделался домом усопших,

Защищал их от солнца и вод.

А детей поместили в том месте,

Где лучи золотые из солнечной пыли

Проливались до самой земли.

И в церкви моего городка — фронт во время войны проходил у порога домов — всякий день в предвечерний час падал с высоты луч солнца.

Я вошел в Храм с крестьянином, который нес на руках маленький белый гробик. В нем был его двенадцатилетний сын, погибший во время бомбежки моста через Мареккью. В то время гробы с усопшими несли в церковь, и я помог ему.

— Куда мы поставим? — спросил меня.

Я показал на луч солнца, который падал сверху в самый центр Храма.

— Видите, куда падает солнечный луч? Давайте поставим его туда.

Мы и оставили его в солнечном луче. Довольно долго стояли молча рядом с маленьким гробом. И в предвечернее время этого дня я понял, что тишиной можно дышать.

В спешке город покинули молча,

Он пылал за спиною у них.

И направились к лодкам,

Которые ждали,

Зарываясь носами в песок.

И сгинуло лето…

И тысяча лет пролетело.

Ветер дул и гулял,

И хлопал дверьми,

Разметая прошедшего память.

Лил и дождь, потом бури прошли,

И палящее солнце рассекало

На трещины землю.

Воздух полон жуков, кузнечики, осы

Поднимаются, вьются,

Как стебли травы.

Рассыпаются стены домов,

Как сухое забытое тесто.

Прах, и пепел, и горы камней

От крепости древней остались.

Я видел эту Площадь в августе 44-го, полную быков, которых немцы пригнали из Равенны, чтобы потом разделанными отправить в голодные города Германии. Я видел Площадь, полную солнца и покрытую засохшим навозом после отправки этих животных. И во всем этом горестном беспорядке живодер, потакая властям, старался поймать и удавить бродячую собаку. Какое абсурдное, нелепое соблюдение порядка в таком распадающемся мире. Я стоял в тени одной из колонн, переполненный состраданием к собаке, которая рылась в навозе в поисках пищи. Когда живодер был готов бросить веревку с петлей в горячий воздух, я закричал, — собака испугалась и бросилась бежать по дороге к реке. Но уже дуло винтовки в руках у фашиста уткнулось мне в спину, и я пересек Площадь, пленником безграмотного палача. В то время пустота и безлюдье Площади были оправданы.

Все тихо похоронено травой,

И в голову не может мысль прийти

О том, что год назад всего лишь

На этом самом месте

Мужчины, женщины смеялись вместе,

На дерево цветущее любуясь.

Выше средневекового городка Кастельдельчи стоит церковь без крыши. Ее стены держат в объятиях вишню, выросшую внутри. Она поднялась с пола, и ее ветви трогают небо. В апреле — время цветения. Воздух белых цветов скользит вниз до самой долины. Потом появляются плоды Их любят дрозды я другие птицы — покуда листья не начинают краснеть и падать один за другим. Если кому-нибудь доведется подойти к этим стенам и загадать желание в тот самый миг, когда опадает лист, — это благостный зим сверху: твое желание исполнится.

Тарковский оказался там в ноябре. Он нуждался в большой милости, но листья уже облетели. Они служили постелью для двух спящих овечек.

Жить надо там, где слова способны превращаться в листья, раскачиваясь на ветру, или воровать краски облаков.

Песнь Полифема / Canto di Polifemo

Феллини искал женщину на роль табачницы в «Амаркорде» и часто набрасывал для меня на бумаге силуэт с огромными бедрами и грудью. Однажды утром рассказал, что ему приснились собственные похороны. Похоронная процессия из одних женщин — бесконечная цепочка пышных округлостей. От их шагов дрожала дорога. И непонятно отчего, но мне сразу же вспоминался крохотный тощий секретарь фашистской партии моего городка, в котором было столько неудержимой злости, что он казался гигантом. Ходил в блестящих сапогах, а брюки с галифе расширялись бабочкой над коленями, опадая к земле. Появлялся на танцевальных вечерах в театре моего городка. Из-за перил верхней ложи протягивалась его рука в фашистском приветствии.

В ту пору