Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

тем недостаточно ясно проводят границу между методами политической и методами экономической борьбы».

Разделяя мнение известного немецкого юриста Г. Еллинека о важности государственного интереса в политической жизни, Рыкачев, отрицал абсолютное «верховенство» этого интереса, отводя ему лишь роль «первого между равными» – в числе «интересов партикулярных, наряду с классовыми, национальными, конфессиональными и другими историческими интересами». В условиях политической свободы то «частичное „разоружение“, которое обязательно для всех исторических сил, участвующих в партийной борьбе, обязательно и для исторической государственной власти», – подчеркивал Рыкачев. Вместе с тем, имея в виду и Россию, он указывал на серьезную опасность, подстерегающую страны, «только что вступающие на путь конституционного развития, берущие первые уроки партийной политики». Это – «отсутствие органической связи между интересами исторической государственной власти и новыми политическими методами», вследствие чего «наиболее горячие защитники конституционных начал… слишком низко оценивают силу исторической государственности и третируют ее с высоты своих принципов, как силу грубую и злую: либеральные партии противопоставляют себя государству, государство противополагает себя либерализму». «России нужны партии или, по крайней мере, партия, которая, служа серьезно и искренно делу политической свободы, вместе с тем была бы глубоко проникнута духом государственности», – писал Рыкачев в 1911 году.

В трудах Рыкачева прослеживается эволюция его взглядов от марксизма к либерализму с ярким «социалистическим» акцентом, а в конце жизни – к национал-либерализму (с центральными идеями государства и нации, признанием обязательности обеспечения исторической преемственности в процессе «мирного обновления» общества), принципиальная «внепартийность», основанная на неизменной приверженности идеалам свободы и культуры. Все эти особенности политической индивидуальности Рыкачева закономерно сближали его на протяжении 1900-х годов с теми общественными деятелями, которые, подобно ему самому, не вписывались в «прокрустово ложе» того или иного «направления», искали свой путь в освободительном движении начала XX века.

С одной стороны, изменчивость («неопределенность») позиции Рыкачева и многих близких ему по взглядам и темпераменту сограждан объективно отражала неустойчивость общественно-политической ситуации в стране, характерную для переходного периода – от самодержавия к конституционной монархии. С другой стороны, эта особенность, отличавшая широкие слои политически активного населения России в начале XX века, говорит еще и о том, что поиск оптимальной модели переустройства общества на очередном этапе его модернизации происходил не только в рамках наиболее крупных общероссийских партий и других строго структурированных групп и организаций. Очевидно, что самостоятельный интерес для историка представляет и «творческая лаборатория» этого процесса, представленная на страницах органов «беспартийной прогрессивной» прессы и в деятельности множества политических партий, союзов, клубов, межпартийных объединений. Они не отличались «долгожительством», подробной детализацией программ и суровостью требований к своим членам, однако, по свидетельству современников, стали заметным явлением в общественно-политической жизни не только отдельных регионов, но и страны в целом. Эта была та самая «коллективная стихия национальной жизни», которая, по словам С.Л. Франка, «есть именно живой организм», а потому «она не может быть неподвижной, а неизбежно перерастает все застывшие формы». В свою очередь, «перед личностью стоит всегда задача сознательно участвовать в национальном творчестве и самосозидании, влагать свою долю разумной энергии в творческое осуществление национального бытия». Именно в этом Рыкачев и подобные ему деятели видели свою «сверхзадачу».

По возвращении из саратовской ссылки в Петербург летом 1902 года Рыкачев работал в журналах «Мир Божий», «Научное обозрение» (редактор М.М. Филиппов), «Народное хозяйство» (редактор – проф. Л.В. Ходский). В последнем издании в 1903–1904 годах он вел рубрику «Из иностранных экономических журналов», помещая обзоры публикаций по вопросам истории экономической науки, образования, финансов, сельского хозяйства, промышленности, торговли, развития кооперации и рабочего движения в Западной Европе, США и других странах. Постепенно круг его делового и дружеского общения расширялся. Статьи Рыкачева печатали в «Современном мире», «Речи», «Земском деле», «Городском деле», «Вестнике Европы». Однако с конца 1904 года основным его «прибежищем» стало новое издание Ходского – газета «Наша жизнь» (впоследствии – «Товарищ», «Столичная почта»). Рыкачев стал одним из ее ведущих сотрудников и «пропустил через себя» практически все основные события кануна и непосредственно революции 1905–1907 годов. Так, в 1905 году, по его собственной просьбе, он был направлен в качестве военного корреспондента на театр боевых действий в Манчжурию.

«Его телеграммы и письма читались с живым интересом и имели огромный успех: из них было ясно видно, что автор делает наблюдения и получает впечатления не в штабах, а непосредственно на биваках и позициях», – вспоминал В.Д. Кузьмин-Караваев. «О поведении г. Рыкачева во время войны сохранились печатные сведения английских корреспондентов, удивлявшихся в своих журналах тому несравненному хладнокровию и скромной смелости, которую проявлял на передовых линиях этот невысокий, худощавый штатский человек. То же свидетельствуют о нем в один голос и русские корреспонденты… Сам же он, из обычной скромности, никому никогда об этом не говорил», – писал А.И. Куприн.

Выдержки и бесстрашия потребовал от Рыкачева и инцидент, произошедший с ним в декабре 1905 года в Москве, в разгар вооруженного восстания. Тогда один из офицеров Семеновского полка приказал солдатам выпороть не понравившегося ему журналиста. Пережив глубокое потрясение и не добившись привлечения к ответственности своего обидчика, Рыкачев вызвал на дуэль всех офицеров-семеновцев, предложив драться с каждым поочередно. Этот случай получил широкий отклик. В поддержку Рыкачева выступила передовая общественность, так что «он мог считать, что моральная победа осталась за ним…».

Период особой активности Рыкачева-публициста совпал с началом многопартийности и первым опытом парламентской деятельности в России. Являясь непосредственным участником событий и обращаясь к русской читающей публике с «заветными» мыслями напрямую, с газетных страниц, Рыкачев-ученый получил не только обширный материал для своих научных обобщений, но и уникальную возможность апробации и корректировки своих взглядов.

Действительность во многом опровергла ожидания Рыкачева, связанные с «зарей свободы», которая лишь яркой вспышкой осветила российский политический небосклон. Не раз он доверял своему дневнику тягостные впечатления от типичных явлений общественной жизни: его печалила склонность соотечественников к митинговым настроениям и речам («Сколько пустозвонного политиканства!»), «неумение слова сказать против крайних руководителей движения», распространенность среди представителей прессы «настоящей торговли убеждениями, проституции». Серьезным препятствием на пути «мирного обновления» стали и «хорошо знакомые нам всем черты нашей безалаберной общественности» – «неумение сговориться, склонность к внутренним раздорам и ссорам во всех общественных начинаниях, грубость в обращении с противниками и иначе мыслящими, неустойчивость настроений». На примере редакции «Нашей жизни» Рыкачев отмечал большие сложности в выработке общей программы даже в среде людей с одинаковыми взглядами. Запомнилось ему скептическое высказывание Ходского на этот счет: «Тут не столько различие в программах, сколько во всем складе, в житейских привычках, в товарищеской близости – вплоть до единения на ниве закусок, обедов, выпивки». Что касается позиции самого Рыкачева, то на редакционном