Александр Етоев - Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Таким хитроумным способом я перебрасываю досточку с одной болотной кочки на другую — цензурную. Болото то же.

«У цензуры появились некоторые вопросы… Ты сходи к цензору сам… Это очень умная женщина…» — Совет редактор дал не подумав: в Советском Союзе цензуры не было. И цензоров, понятно, как таковых, не существовало…».

Далее Прашкевич рассказывает, какие «веские» аргументы стали поводом для запрета его первой книги стихов: «В девятьсот шестьдесят восьмом году, тысячу лет назад, и даже в одна тысяча сорок седьмом году наш советский князь Святослав мог делать в братской стране Болгарии все, что ему заблагорассудится, но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы ему этого не позволим».

Про цензуру можно говорить долго, тема такая же бесконечная, как дорога в страну Апонию. И рассказов, наподобие рассказа Прашкевича, наберется на большую библиотеку. Вот, к примеру, недавнее сообщение Олега Проскурина из той же серии «Что было позволено вчера, то сегодня нате вам выкусите» по поводу перемены культурной политики СССР в отношении Польши (взято из «Живого журнала»):

«Все резко изменилось в 1980–1981 гг. (как раз начало моих аспирантских лет), после забастовок, «Солидарности» и введения в Польше военного положения.

Помню разговор в начале 1980-х с редактором издательства МГУ, покойным Михаилом Израилевичем Шлаиным. Издательство только что выпустило два тома «Мемуаров декабристов» (соответственно, Южного и Северного обществ). Я начал было хвалить — он горестно махнул рукой: «Что вы! Этим изданием невозможно пользоваться. Там вымарано всё о поляках. ВСЁ! Вот, скажем, было написано: «Встретили по дороге из рудника двух ссыльных поляков и Одоевского». Напечатано: «Встретили по дороге из рудника Одоевского».

И такие вымарки не были единичными курьезами. Любые упоминания польского «национально-освободительного движения» (и подавления его) в ту пору исключались отовсюду. Совершенно не имело значения, как эти события подавались и интерпретировались. Скажем, в 1984 вышел том «Литературной критики» Н. Страхова. (Тогда это было событие! Страхов при советской власти не издавался). Из страховских статей оказались удалены все саркастические выпады против Добролюбова и Чернышевского (ну, это понятно — святое!) и все упоминания поляков. Страхов, естественно, был настроен антипольски, но и осуждения в данный исторический момент не годились. Требовалось молчание… В том же году в «Библиотеке поэта» вышли стихотворения Дениса Давыдова под редакцией В. Вацуро (книжка сейчас передо мной). В преамбуле к примечаниям там сказано: «Настоящее издание стихотворений Д. не является полным: в него не вошли эпиграмма № 59 по Изд. 1933… и памфлет «Голодный пес». Излишне говорить, что и эпиграмма, и памфлет были написаны в связи с польским восстанием 1830–1831 гг. О самом восстании и об участии Дениса Давыдова в его подавлении тоже можно было сказать только перифрастически: «В 1831 году он… добивается командования отдельным отрядом в кампании 1830–1831 годов и участвует в нескольких упорных сражениях…».

Если такая бдительность проявлялась по отношению к авторам классическим, да еще времен давно минувших, то нетрудно догадаться, что происходило со временами не столь отдаленными, тем более — нынешними! Да тут каждая строка — потенциальный намек и опасная аллюзия! И из издательских планов косяками полетели книги польских авторов — и тех, которые оказались коварными гадами-оппозиционерами, и тех, кто пока держался, но выглядел сомнительно, и просто так, на всякий случай… Из киосков исчезла польская периодика, из проката — польские фильмы, с эстрадных подмостков — польские песенки. В 1981 году был закрыт «Кабачок 13 стульев». У поколения, родившегося в конце 60-70-х, в повседневной культурной практике Польши уже не было».

У Прашкевича — Болгария и Россия, у Проскурина — Россия и Польша.

Знаменатель один — цензура.

Черт в мундире, он не дремлет,он пера не притупил,и в чернильнице жандармскойне убавилось чернил…

Цензура существует всегда, пока существует власть. Не важно — коммунистическая, капиталистическая, власть бандитов или власть олигархов, людоедов или вегетарианцев, царей или демократов. Тиснул, к примеру, автор статью «О вредности грибов», не подумав. А бдительный русский цензор наложил на статью арест, объяснив свою позицию ясно: «Грибы — постная пища православных, и писать о вредности их — значит подрывать веру и распространять неверие».

И все. И точка. Цензор сказал нельзя, значит — быть по сему.

А вот довольно свежий пример, к тому же близкий к телу автора этих строчек. Издательство «ЭКСМО», 2008 год. Из книги Александра Етоева «Экстремальное книгоедство» изымают материал под названием «Путин». Никакой особой крамолы в тексте вроде бы не было — автор объяснил популярно, почему он отказывается голосовать за Путина (написано в связи с выборами в декабре 2007 года). Издательство «ЭКСМО» не Главлит, там и отдела-то такого не существует, определяющего «пущать или не пущать». Это подстраховался редактор книги — на всякий случай, кабы чего не вышло, по принципу «лучше перебдеть сегодня, чем перебздеть завтра».

Сработала внутренняя цензура — нормальный защитный клапан, что-то наподобие сфинктера, регулирующего сроки, когда прилично облегчить организм, а когда полезней и потерпеть.

Андрей Синявский говорил в свое время, что разногласия между художником и властью не политические, а эстетические. Власть — тоталитарная власть (а по сути, любая власть тяготеет к тоталитаризму) — рассматривает мир упрощенно и, соответственно, требует от художника подобного же видения мира. В этом, кстати, ее сила, как это ни прискорбно. Творец обслуживает народ, власть — хотя бы декларативно — ратует за интересы народа. Народ живет реальными интересами, и кривляния художников-эгоцентриков воспринимаются в народной среде в лучшем случае, как юродство, в худшем — как издевка и надувательство. Ибо, как говорил Ильич, «искусство принадлежит народу. Оно должно быть понятно массам и любимо ими».

Если люди в 70-80-х валили валом на авангардные выставки — не потому что были ценителями, а из природного любопытства (или чтобы не отставать от моды), — то сегодня поток иссяк, вернисажи посещают лишь единицы. То же и с авангардной литературой. Она есть, она известна и знаменита, но только в очень узких кругах. Людям нужно что попроще и попонятнее.

Да простит читатель мое занудство, но не могу не процитировать в связи с этим один трагикомический документ, замечательно, по-моему, иллюстрирующий то, как современный издатель заботится о современном читателе. Документ предоставил мне критик Василий Владимирский, называется он «Технические требования к авторам „Мужского клуба“ издательства „Крылов“», датируется августом 2009 года.