Жизнь как приключение, или Писатель в эмиграции - Константин Эрвантович Кеворкян

самое высокое в Европе здание «Лахтацентра», стадион в форме летающей тарелки – будто инопланетяне приземлились посмотреть своими диво-глазищами на чудо-город. Среди заводей таятся коттеджные посёлки новой знати, замечательные парки, вроде Елагина острова, всё чрезвычайно куртуазно, но…

Всё-таки мы ценим и любим Петербург исторический; как писал Саша Черный, «Васильевский остров прекрасен, как жаба в манжетах». Он великолепен и ныне, вдобавок роскошно подсвечен. Питер – это свет поздней зари, перемешанный в водах реки с десятками тысяч фонарей. И Казанский собор – с Кутузовым, и Петропавловский – с императорами. Мощь Империи, красота Империи, достижения Империи. Наглядное воплощение всего того, что противоположно кручению хвостов у свиней.

А ещё в устье Невы вошла «Полтава» – точная копия фрегата, сооружённого по чертежам Петра Первого. Однако юбилейные дни славной Полтавской баталии теряются на фоне Дня работников речного флота. По каналам барражируют теплоходы с джаз-бэндами, веселящимися и хохочущими людьми. Они приветствуют стоящих на набережных зевак, а капитаны тем временем делают виртуозные пируэты, стараясь вписаться в повороты каналов, и мосты-тоннели холодят макушки пассажиров своими низкими сводами.

И домам возвращён исторически-праздничный цвет – как это было при Петре, и крейсер «Аврора» очень красивый корабль без учёта всяких революций, и музей петербуржца Тараса Шевченко работает как ни в чем ни бывало.

Нет лишь того Питера, что памятен мне. Вместо хипповского «Сайгона» на Невском – скучный Макдональдс, Рок-клуб на Рубинштейна – в учебниках истории музыки, и мы сами как уходящая натура промозглого Питера с ночевками на случайных чердаках. Это время было, но прошло. Don't cry по мне, Ленинград! Добро пожаловать в Петербург.

Ван Гог и другие

В соприкосновении с великим искусством чувствуется вся ничтожность политики, и наступает душевный отдых. Он приходит даже сквозь физическое изнеможение, что может настигнуть посетителя в огромном Эрмитаже.

Мертвые глазницы египетских богов, мраморные торсы обитателей Олимпа, благородные римские профили. Сколько людей жило и ваяло до нас! Известны судьбы буквально единиц, остальные канули в лету – мировое искусство это коллективный «Портрет неизвестного».

Среди произведений искусства и величественных интерьеров даже вздорные, вечно выясняющие «кто кому Янукович» представители украинской эмиграции становятся вежливыми и доброжелательными:

– Не зашиб ли я вас своей последней публикацией?

– Ну что вы, такие публикации только повышают узнаваемость!

– На майдане теперь поди уже не прыгаете?

– Куда уж прыгать – все украинцы по заграницам разбежались, спасения от майданов ищут…

Люди ищут прекрасного, пытаясь найти в нем забвение. Настоящее искусство не брызжет слюной на политических сборищах, не марширует в колоннах с факелами, люди идут к нему сами. И ты идешь за ними следом, стараясь поскорее миновать залы, набитые румяными рубенсовскими телесами, задержавшись лишь возле крохотного «Портрета камеристки». Впрочем, говорят, что это работа и не Рубенса вовсе.

Наклонённые под единым углом мачты голландских морских пейзажей сменяют ненасытные натюрморты, кружева и жабо. Современное искусство вкупе с лихим умением пригвоздить к брусчатке собственные гениталии изничтожили умение дотошно выписывать детали. Матисс и Пикассо договариваются между собой: «Раз фуфло тянут, втюхаем ещё, нам карман не оттопырит…». Я художник – я так вижу.

Постимпрессионисты на третьем этаже, до которых раньше надо было продираться сквозь сонмы богов и толстомясых грешниц, когда-то воспринимались мною как вызов, как джинсы, как рок-н-ролл. Теперь они переехали напротив, в бывшее здание Генерального штаба, – и сразу потускнели. Разве что «Лондонский мост в тумане» Моне всё так же прекрасен и загадочен… Нет, хороши и Дега, и Гоген, и саркастичный Руо. Но ушло откровение. И нет виноградников в Арле, перед которыми я в молодости простоял целый час.

Уточняющий вопрос к служительнице (а где, собственно, ван-гоговские «Красные виноградники в Арле»?) поднял вопрошающего на неизмеримую высоту в отдельно взятом зале, но не вернул утраченное, уползшее в запасники время. Теперь темпераменту созвучней немецкие бытописатели, от Питера Брейгеля-старшего до Лукаса Кранаха-младшего. И остро проняло «Святое семейство» тогда ещё счастливого Рембрандта.

Гаснет вид из окна на Петропавловскую крепость, вместе с ним мрачнеет Эль-Греко, темнеет Тициан, и люди пугливо бегут на выход – в шесть часов музей закрывается. В пустых залах, оставшись в домашней обстановке, безмятежно отдыхают леонардовы Мадонны. Наконец-то можно на них посмотреть без назойливых фотопапарацци. Улыбнуться с Бенуа, взгрустнуть с Литтой.

Служители гонят запоздалого посетителя на выход коротким путём – сквозь залы Русской славы. «Галерея Героев войны 1812 года» – сколько среди них нерусских фамилий, эмигрантов и потомков эмигрантов. Интересно – многие ли из них сдавали экзамены по русскому языку и получали патент на трудовую деятельность?

Есть даже фамилии французские: Сен-При или Жомини. Как писал так же запечатлённый в портретной галерее поэт-гусар Денис Давыдов: «Жомини да Жомини, а о водке ни полслова!».

Самое время исправить ошибку и пойти в рюмочную на Конногвардейском бульваре. И там уже, среди яркого сияния зеркал и услужливых официантов, взять рюмочку горькой на бруснике, с отварным языком и хреном да искрящемся на свету острым грибочком…

Странно, что есть ещё люди, считающие вершиной цивилизации айфон. Русский музей

Русский музей в Петербурге – крупнейшее собрание русского искусства в мире. В то время, как на Украине принято охаивать все русское и российское, на стенах императорского музея горделиво красуются (в числе прочих шедевров русского искусства) и пишущие письмо турецкому султану запорожцы, и молитва первых киевских христиан, и «Подвиг молодого киевлянина», и портреты малороссийской шляхты.

В этом спокойном величии есть особое обаяние. У империй не бывает простой истории – она драматична, часто опасна, но велика. Как и люди, народы достойны своего призвания: спокойствие или истерика, мещанство или величие, убожество или слава. И не надо говорить, что тогда были какие-то особые люди, с другими («хорошими») лицами. Этажи заполнены портретами императоров, их сподвижников, дворян, купцов, крестьян, членов их семей. Обычные лица, а некоторые женщины так даже и с усиками.

Со времен Древней Руси смотрят в будущее лики киевских, новгородских, суздальских святых, которые интерферируют с «Медным змеем» Бруни и «Древним ужасом» Бакста. Иконопись эпохи царевны Софьи и раннего Петра уже практически живопись в её классическом, филигранном исполнении, а далее – вышитая золотом и умягченная бархатом роскошь Империи. Как же кичатся вельможи своими наградами и бриллиантами! Но за этой кичливой роскошью таится Суворов и его ниспадающие по заснеженным Альпам солдаты.

Город людей, объединённых несчастьем месяцами жить без солнца, припадает к светящимся изнутри полотнам Васильева, Айвазовского, Шишкина; восхищаясь родной природой, смотрит на страну глазами передвижников, напитывается сарказмом Федотова и Перова.

Страна менялись, а вместе