Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

он имитирует их. Величайшее мастерство! Таким мастерством слова в совершенстве овладел Набоков. Гроссмейстер, гений слова, такой же, каким для шахмат был его Лужин (из романа «Защита Лужина»). И подобно Лужину, он защищается своим мастерством от жизни, от божественной задачи преображения души – от раскрытия ее божественной тайны, ее космической цельности.

Это самая трудная задача. И уклонение от нее – очень частое явление. Человеку легче заполнять свою жизнь каким бы то ни было частным делом, а не целым Богом. Довести свое дело до совершенного мастерства много легче, чем вместить в свою душу бесконечность и понять, что в Бесконечности параллельные сходятся. Добро, Красота и Истина там превращаются в одно.

Это и есть та неслыханная простота, о которой говорит Пастернак, понимая, что «она всего нужнее людям, но сложное понятней им». Сложное, т. е. множество отдельностей. Отдельно красота, отдельно добро, отдельно истина. Когда они становятся одним целым, в душе пробуждается Бог. С порывом к этому мы рождаемся. Но от порыва до воплощения – дорога величиной в жизнь, может быть, в вечную жизнь.

Мне довелось увидеть на телеэкране портрет молодого Набокова, и я была поражена этим лицом. Трепетным, светящимся, еще не обладающим никакой истиной, но всем собой тянущимся к ней. И я потянулась к нему с такой любовью… Так захотелось поверить, что это и есть настоящий Набоков. Автор «Дара», «Благости», «Озеро, облако, башня» и должен быть таким.

Нет, бытие – не зыбкая загадка.Подлунный дол и ясен и росист.Мы – гусеницы ангелов и сладкоВъедаться с краю в нежный лист.

«Мы – гусеницы ангелов». Это написал Набоков. Значит чувствовал, что мы еще не совершились, что нас ждет преображение. Но что для этого надо? Только въедаться с краю в нежный лист, чувствуя его сладость? И все произойдет само собой? Царствие Божие вовсе не усилием берется? И не надо ни кровавого пота, ни того незабвенного, пронзившего сердце крика на кресте?..

Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни.И чем жадней твой ход зеленый был,Тем бархатистей и великолепнейХвосты освобождённых крыл.

Итак, естественная эволюция или та единственная духовная революция, о которой говорят все без исключения мистики, – рождение Бога в душе, которое, как всякое рождение, не обходится без родовых мук? И если все так естественно прекрасно, почему же трепетное и жаждущее света лицо юного Набокова превратилось в самоуспокоенное, несколько брезгливое лицо человека, владеющего последней истиной и судящего всех и вся?

Гений и злодейство

Глава 1

Символ веры

«Он же гений как ты да я, а гений и злодейство – две вещи несовместные.

– Ты думаешь?..» (А.С. Пушкин. «Моцарт и Сальери»)

Не обязательно быть Сальери, чтобы усомниться в этом. Достаточно не быть Моцартом, для которого это очевидно.

Как это может быть очевидным? Очевидно совсем другое: на чью только голову ни садится талант! Талант, гений нравственно безразличны, примерно, как цвет глаз и волос.

Наверно каждым очам видно свое. И нет одной для всех очевидности… Через несколько десятилетий на страницах романа Достоевского встретятся еще две пары глаз. Это Христос и Великий инквизитор.

Одному будет очевидно, что человек создан по образу и подобию Божию, что человек может и должен быть безгрешным. Другому будет совершенно очевидно, что это вредный вздор, что человек – слабодушное грешное существо и иным быть не может. Инквизитору так очевидна вредность Христа, что он считает себя обязанным сжечь его на костре. Только вот почему-то, по странной нелогичности, взял да и отпустил. А Христос молча поцеловал его. За его муку, за насилие над собой. Потому что в самой глубине души инквизитора – тот же молчащий Христос. И инквизитор не может решиться на самоубийственный акт. Душа еще жива в нем… А Сальери решается. Но как бы там ни было, а этот диалог двух разновидящих, диалог с братом-врагом, диалог с безмолвием, в конечном итоге – диалог рассудка с душою, с собственной глубиной своей, с Богом – начался в русской литературе с маленькой (и грандиозной) трагедии Пушкина. И, может быть, длится он и по сей день. Ответа на вопрос Сальери во внешнем, обозримом пространстве нет. Он внутри. Моцарт отвечает на него своим бытием, своим взлетом в небо, которые с низостью несовместимы.

Пушкинский Моцарт, как и сам Пушкин, знает, что гений – носитель божественного огня. Высокое вдохновение божественно, получено прямо от Бога. Гениальность, вдохновение есть как бы сопричастность божеству. И потому утверждать совместимость гения и злодейства – все равно, что утверждать совместимость Бога и греха! «Гений и злодейство – две вещи несовместные» – есть символ веры. Пушкин исповедует эту веру. Он пророк этой веры. Ему было откровение. У него была встреча с шестикрылым серафимом. Было созерцание великой божественной высоты. И это в Пушкине главное. Веянье Духа, сверкание горных вершин, рокот морских валов, призывавших душу к безмерности и гармоническому строю, – вот что любил Пушкин более всего. И любовь эта была ревнива (Бог ревнив). Она не допускала совмещений идеала Мадонны с идеалом содомским. Шестикрылый серафим требовал себе всего человека, всю душу. «Восстань, пророк, и виждь, и внемли» («Пророк»).

Но восстал ли? Или восставал и падал? Исполнился высшей волей? Или то исполнялся, то снова своевольничал? Или исполнялся лишь на Парнасе, а на нашей земле грешил, как все прочие, и даже средь детей ничтожных мира был всех ничтожней?

Именно так это и было, по собственному его признанию.

Среди пушкинистов есть такие, которые придают этому признанию весьма малое значение. Мучительных противоречий в душе Пушкина они не видят. Пушкин для них един, гармоничен и прекрасен.

Другие, напротив, считают разрыв между человеком и Поэтом, человеком и Гением нормой и образцом. Только так и может, и должно быть. Гению, мол, всё простительно. Ему нужна как бы разрядка после напряжения.

Но для тех и других символ веры Пушкина отодвигается куда-то на периферию, становится чем-то мало значимым. У первых Пушкин уже достиг всего и поэтому больше ему двигаться некуда. У других – в Пушкине две совершенно раздельные природы: и огромная высота, и совершенная низменность. Но опять никакого движения.

Я не думаю, что Пушкин всего достиг. Я думаю, что в нем совмещалось и высокое, и не слишком высокое. Но он любил высоту и его низшее начало не было в нем неизменным. Я думаю, что главным в Пушкине было движение, внутреннее восхождение души к вершинам, сверкнувшим ему в откровениях. В замечательной книге В. Непомнящего «Поэт и судьба» есть такое место: «После плоской, “метафизической горизонтали” вольтерьянства Кавказ… дал ему объем: своей природой, “дикими” нравами, бурлящей жизнью, идущей по иным нормам. Кавказ дал ему вертикаль – главным образом физическую (особенно в