Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

В фильме «Зеленая миля» святой негр то и дело входит в страшную тьму, чтобы сразиться с ней. Он устал от этого неимоверного труда, но уклониться от него не может. Он – воин Господень. И Достоевский – воин. «Бог с дьяволом борется и место битвы – душа человеческая», – говорит Митя Карамазов. В душе встречаются два идеала, две красоты – идеал Мадонны и идеал содомский. Митю приводит в ужас, что он может любить самое высокое и почти одновременно наслаждаться низменным. Страсть к Грушеньке порабощает его. Казалось, он привязан неодолимой цепью к какому-то изгибчику ее ноги. Он раб своей страсти – но лишь до тех пор, пока не приходит освобождающая жертвенная любовь. Пока не заговорила вся душа целиком. С этого мига он готов служить любимой, наступив на свое эго. Эта любовь пробуждает в Мите всё лучшее, что в нем было, и он становится мучеником, готовым из глубины своей муки запеть гимн Богу.

Так у Достоевского. Но вот у Набокова в «Лолите» есть Гумперт Гумперт. Он тоже раб своей страсти и тоже в конце романа, кажется, освобождается от нее. Порабощающая страсть переходит у него в любовь…

И все же я очень люблю Митю Карамазова и не люблю Гумперта Гумперта. Я не очень верю последним страницами романа. И вот почему: на протяжении всего романа наслаждение страстью описано так захватывающе, так подробно и полно, как не пишет человек, действительно оттолкнувшийся от своего греха, возненавидевший грех. Достоевский знал силу сладострастья. Знал в себе. Стыдился этого. Ненавидел это. Устами Мити он цитирует своего любимого Шиллера: «Насекомым – сладострастье. Ангел Богу предстоит».

Вот я и есть это сладострастье насекомое – с мучением говорит Митя, но никогда он не станет так подробно показывать свое насекомое начало. Никогда и нигде не станет описывать сладострастье так сладострастно, как это делается в «Лолите». Думается мне, что «Лолита» написана с жаждой успеха у публики, которой можно в конце и мораль прочитать и выдать эту мораль за суть книги: Создавая «Лолиту», Набоков писал бестселлер, и успех его определялся не концом книги.

Что собственно происходит в конце? Да, Гумперт чувствует, что его патологическая страсть к нимфетке перешла в любовь к выросшей женщине, может быть, и не очень красивой, беременной от другого мужчины. Он понимает, что лишил ее детства, что грешен перед ней. И он готов мстить за нее. Кому? Себе? Нет, – тем, кто наслаждался ею, не любя ее вовсе, тому извращенцу, который особенно измучил ее. И он мстит ему.

Раскаяние Мити Карамазова было ощущением своей вины перед всеми страдальцами. Где-то плакало незнакомое ему «дитё», и он, Митя, брал на себя ответственность за эти слезы. «Дитё» плачет, потому что он, Митя, был так грешен.

Перед судом, перед людьми он не виновен. Невиновность его нельзя доказать, и его посылают на каторгу за чужую вину. Но он все равно чувствует себя виноватым. Он готов принять муку как очищение. И там, в подземелье, гимн Богу запеть. Гимн, восходящий из очищенной страданием, преображенной души.

Ничего подобного с Гумпертом не происходит и в помине. Никакого преображения. Лолита по-прежнему остается вожделенной, «огнем его чресл». Он естественный человек. У него были несколько патологические наклонности. Ну что ж, это есть в мире. Наблюдатель Набоков пронаблюдал и такое. Ни к чему хорошему это не привело. Но как был сладок этот грех, как ярко и вкусно показал он эту сладость…

По-настоящему очищенному человеку грех не сладок, не нужен. Идеал содомский для него отмирает. Что такое грех в любви, замечательно показал Вл. Соловьев в своей статье «Смысл любви». Грех в любви – тяготение к части человека, не ко всей его душе. Порабощенность частью есть как бы расчленение человека на части, духовное распятье. Целое тогда не нужно. Целым нельзя владеть. Целому можно только причаститься. Тогда – никакого расчленения. Тогда удвоенная жизнь. Сладострастье отличается от чистой любви, может быть, самой страстной любви, тем, что хочет во что бы то ни стало удовлетворить свое желание; взять, а не дать; съесть, а не причаститься.

Есть другой герой у Достоевского. Самый страшный из его героев – Ставрогин. Он совершает тот же грех, что и Гумперт, – соблазняет девочку, почти ребенка. Хотя все здесь разное. Матрёша и Лолита совершенно не похожи друг на друга. И мотивы греха совершенно разные. В одном случае – страсть, в другом – холодный интеллектуальный эксперимент. Ставрогин совмещает в душе своей два идеала, но без всякой борьбы света с тьмой. Идеал Мадонны и идеал содомский в нем сосуществовали на равных. В отличие от Мити светлый идеал не боролся и не победил в нем содомского начала. Он был ни холоден, ни горяч – ангел церкви Лаодикийской. Он не возненавидел свой грех, не отважился на покаяние и страдание. Но грех, разросшийся чудовищно, тоже перестал доставлять ему удовольствие. Жизнь оказалась совершенно бессмысленной, и он покончил все счеты с ней.

Созерцать душу Ставрогина куда страшнее, чем созерцать Гумперта. Это значит воистину пройти через ад, нарисовать этот ад в романе, как его рисуют на задней стене Храма. Без покаяния, полного – до преображения, выхода нет. Вот до чего досмотрелся Достоевский, вглядываясь во тьму ставрогинской души.

Нет, так всматриваться Набоков не хотел и не считал нужным. Есть у него очень странный и страшный, на мой взгляд, рассказ «Ultima Tule», где ему захотелось написать о мистическом опыте, опыте встречи с сутью жизни. Он поиграл с этой темой и – заигрался.

Вот уж где нет речи о несовместимости двух идеалов (Мадонны и содома)! Кто сказал, что только чистые сердцем узрят Бога?! Все это выдумка закрывшегося шторами от дневного света! Потрясший всю человеческую природу мистический опыт переживает в рассказе Набокова человек, только что пришедший из публичного дома, человек земной до кончиков ногтей. Каков этот опыт, мы не узнаем из рассказа. Всё – загадка. Но вот что интересно: оказывается, о том, что потрясло героя до нечеловеческого крика, можно рассказать словами. Герой не делает этого, чтобы не убить слабых людей. Один раз сделал и убил своего врача. Вот, оказывается, как – тайна, которую можно передать словами, как научный секрет какой-нибудь формулы атомной бомбы. Так почему же автор не раскрывает читателю секрета героя? Потому что это не мистика, а мистификация. И тут уже я чувствую того самого Набокова, который написал рассказ «Картофельный эльф».

Герой этого рассказа – фокусник столь искусный, что жена не может отличить, когда у него предсмертные судороги, а когда