Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

в котором автор вылечивается от мучительной страсти, от замкнутости на себе, почувствовав красоту смирения, воплощенную в незаметной «коричневой старушке», продававшей видовые открытки у Бранденбургский ворот. Эта тихая красота как бы излучала свет. И в свете этом его капризная надменная возлюбленная показалась ему уродливой. Ее власть над ним кончилась. Он освободился. Он счастлив. Это новое мироощущение превратило непогоду в уют, невезение в благость.

В романе «Дар» красота тоже очень добра, благословенна. Виденье красоты так полно, ярко, что воистину может сделать человека счастливым. И тут вспоминается другая фраза Достоевского, вложенная в уста тоже князя Мышкина: «Как это можно видеть Дерево и не быть счастливым?» Как будто бы так близко! Братья родные… Я потому и рассматриваю этих писателей вместе, что их объединяет отношение к красоте, и кажется, что разделяет их какое-то наваждение. Но это не совсем так (а может и совсем не так). Тут есть глубокий, сущностный водораздел.

Набокову достаточно видеть. Аляповатые витрины и упитанная проститутка входят в общую картину мира. Они не отталкивают его. Важно видеть мир таким, каков он есть, видеть все, «чем Бог так щедро окружает наше одиночество».

Набоков в «Даре» очень зло пишет о Чернышевском. Этот человек совсем не умел и не хотел видеть. Умудрялся проехать в пролетке через всю Россию и ни разу не взглянуть вокруг. Он всю дорогу читал и думал «что делать». Как будто можно что-то делать, не видя мира…

Достоевский, разумеется, бесконечно далек от Чернышевского. Достоевский – зрячий. Но видеть, как говорилось уже, можно по-разному. По-разному быть счастливыми и несчастными – тоже по-разному. Ни аляповатая витрина, ни упитанная проститутка не вошли бы в картину счастья Достоевского. Скорее вызвали бы боль. Дерево – это другое. Дерево – это живой след Творца. Через этот след, как через икону, можно Бога провидеть.

У Энтони де Мелло есть два разговора об умении видеть. «Что такое счастье?» – спрашивают ученики мастера. В обоих случаях мастер отвечает: умение видеть.

«– Видеть что?

– Что золотое ожерелье, о котором ты мечтал, находится у тебя на шее, а змея, которой ты боялся, – всего лишь веревка, лежащая на дороге».

И другой ответ на вопрос – «видеть что?»:

«– В гусенице – бабочку, в яйце – орла; в грешнике – святого». Обе притчи об одном: доглядеть мир сквозь оболочку до сути.

По-настоящему видеть значит проникать в некое внутреннее, скрытое от глаза Движение. Прослеживать это Движение и значит идти по Божьему следу за самим Богом – преображаться.

Красота для Достоевского ангелична, иконна. Это вестник или сама весть от Бога – душе. Красота подлинная существует не рядом с тобой, а проникает внутрь тебя – преображает тебя.

Здесь, может быть, ключевое слово – преображение. Достоевский больше всего думал о преображении человека (начиная с себя самого). Он видел темные бездны своей души и ненавидел их. В этой ненависти к своей тьме сказалась вся сила его любви к свету. Как ни мучился он сомнениями о возможности преображения мира, о всесилии Бога и даже о самом существовании Его, у него, как и у Ивана Карамазова, вопрос не может решиться в отрицательную сторону. Верил он или не верил умом в существование Бога, Достоевский всем сердцем любил Его в образе Христа. Отсюда его знаменитое credo: «Если бы так оказалось (предполагая невозможное возможным), что Христос вне истины, а истина вне Христа, я бы предпочел остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа».

Об этом credo много писал и говорил Григорий Соломонович. Я не хочу повторяться. Подчеркну только, что любовь здесь превыше всего, важнее всего, достовернее всего. И если любовь полна и совершенна, само собой получается, что она не совместима ни с каким злом, ни с каким грехом. И нераздельность любви, красоты и истины становится самоочевидной. Нераздельность этой триады, может быть, и есть основа мира. Но надо досмотреть мир до его основы, до возможности, данной грешнику стать святым. Нужна великая работа созерцания, созерцание как способ жизни. Так именно и живут любимые герои Достоевского – редчайшие в истории мировой литературы герои, живущие в ладу с сутью мира, исполняющие волю Творца, смиренные, а не своевольные. Созерцание красоты для них – труд души, выявляющий смысл жизни.

Созерцание – не наслажденье.Это слушанье и служенье,Зов архангельский, звуки рога.Сердце слушает голос Бога,Тот, что тише полета мухи.Это богослуженье в духеГармоничней, чем шорох лиственный.Это – богослуженье в Истине.

Именно при таком созерцании красоту не только видят глазами, но ощущают всем сердцем и провидят Творца этой красоты.

Нельзя сказать, что у Набокова не было таких прозрений, провидений. Они были. Он чувствовал божественность красоты. Мы уже говорили об этом; но умел ли он служить Ей до полной самоотдачи, до той черты, когда красота уже не могла совмещаться с каким бы то ни было грехом? Думаю, что нет. Красота вполне совмещалась у него со всем естественным «ветхим» или животным началом в человеке. «Человеку надо было перемениться физически», – говорил Достоевский в минуту прозрения, чувствуя, что у человека, вмещающего в себя Божественную суть, открываются какие-то небывалые возможности и способности. Начинается работа по преображению – путь от зверя к Богу, – отсечение себялюбия, эгоцентризма, сублимирование желаний. Ничего неестественного в этом нет. Все совершенно естественно. Только наступает другая естественность. Человек, чувствующий гармонию мира, умеющий слушать тишину, бесконечно страдает от шумов. И так же естественно страдает от тишины другой человек, которому надо чем-то заполнять свою пустоту, заполнять чем угодно, только бы не остаться наедине со своей душой.

Для человека, полюбившего Бога, совершенно естественно не мочь ненавидеть, не мочь причинять боль другому. «Полюби Бога и делай, что хочешь», – говорил Августин. Человек, полюбивший Бога, не может хотеть ничего дурного. Это преображенный человек.

Но работа по преображению – работа трудная. И Набоков вряд ли находил ее нужной. Любовь к красоте, утонченность вкуса вполне сочеталась у него с непреображенными человеческими потребностями. Это было для него естественным, и то, что Достоевский понимал как труд преображения, казалось ему искусственным и истерически-надрывным.

Вот откуда ощущение Достоевского как человека, отгородившегося шторами от дневного света и круглые сутки жгущего настольную лампу. «Да открой шторы и посмотри вокруг», – как бы хочет сказать Набоков Федору Михайловичу.

Но перед взором Достоевского штор не было, просто он сознавал реальность не только дня, но и ночи. Были долгие часы, когда ему действительно надо было уходить от дневного света – часы вглядывания во тьму. Достоевский хорошо знал, что тьма есть. Он понимал, что истинный божественный свет должен пройти насквозь эту тьму – пробить ее. Он сражался с тьмой.