Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

Эти цитаты — не свидетельство высокого мастерства молодого автора, они лишь показывают, что как художник на месте он не стоит. В других вещах, написанных в то же время, порвать со старой манерой письма и преклонением перед идиллией и уютом он не может. Что-то влечет его назад, в богемно-обывательскую атмосферу мансарды с мятежным Хёрстемайером. «Жизнь бессмысленна и полна лжи, darling! И единственный ее смысл заключается в искрящемся вине, в этом голубом дыме, в твоих еще более голубых глазах и в твоем шелковистом девичьем теле». Впрочем, журнал «Берлинер лебен» и в 1923 году, очевидно, еще полагает, что столь глубокие мысли вполне доступны его читателям.

Примерно в это же время Ремарк пишет эссе под названием «О смешивании изысканных крепких напитков», давая своим будущим недругам повод поносить и порочить его как серьезного писателя. Отголоски этой кампании слышны и сегодня. А тогда, в самом конце 1920-х, она в самом разгаре. Без язвительных тирад в адрес Ремарка не проходит и дня. Замысел завистников абсолютно ясен, ведь исходной позицией для атак служит всего лишь небольшое эссе, легкое, игривое, ироничное, да еще с приметами ушедшей в прошлое, снобистской, декадентской литературы. Пауль Штегеман публикует его в 1924 году в своем «Штёртебекере», с которым, между прочим, сотрудничают Франц Блай и Теодор Лессинг, а берлинский журнал «Юнггезелле» перепечатает эссе с незначительными изменениями и под другим заголовком в том же году. «Люди приобрели варварскую привычку пить шнапс, ни с чем его не смешивая», — предупреждает своих читателей закаленный в питии автор и рекомендует им сочинять из крепких напитков «симфонии», ибо то, как их смешивают в барах, получая какую-то муть, ничего общего с настоящим смешиванием не имеет». От желающих у него учиться он требует предельной самоотдачи: «Начинать смешивание следует с не менее чем тридцати различных ингредиентов. Необходима тренировка. Одно неловкое движение руки — и все испорчено. Крепкий напиток любит умелое с ним обращение. Он покорно подчиняется мастеру, если тот, играючи балансируя с учетом его родовых свойств и флиртуя с конечным результатом, роднит себя в своей творческой грациозности с космосом». Каким отсутствием юмора и густопсовой германской образованщиной надо обладать, чтобы возвести такой текст в ранг главного свидетеля в процессе над всемирно известным писателем, любящим порой разыграть из себя светского человека. «Я мог бы вооружить их в этом отношении и более хлестким материалом, — гневно заявляет он в ответ на нападки со стороны СМИ и политических партий, — ибо написал множество статей о резиновых шинах, автомобилях, байдарках, моторах и черт знает еще о чем просто потому, что на что-то надо было жить». К тому же озлобленность критиков мешала им видеть, что журналист доказывает свою профпригодность еще и тем, что настраивается на ту газету и тот журнал, для которых он пишет. Проза и стихи шли в журнал «Югенд», размышления о коктейлях — в «Штёртебекер». Ремарк обретает в своем ремесле все большую уверенность, потому что знает, кому и что он может предложить.

«Гэм»

В Ганновере Ремарк пишет второй роман. При его жизни это произведение не публиковалось, сам писатель о нем никогда не высказывался. Рукопись была обнаружена в архиве Ремарка, что само по себе примечательно: в отличие от многих заметок литературного и личного характера, а также значительной части корреспонденции, он ее не уничтожил.

Ремарк писал «Гэм» на обратной стороне гранок своего журнала, что позволило Томасу Шнайдеру датировать роман периодом весна 1923-го — лето 1924 года. На время написания «Гэм» указывает и небольшой рассказ Ремарка, опубликованный в журнале «Югенд». Гроза в нем бушует так, словно копирует тропический ливень в романе. Хотя порядок действий автора мог быть и прямо противоположным.

Почему нам так важно знать, когда был написан роман? Потому что «Гэм» как единственная крупная вещь в прозе, созданная в ганноверские годы, показывает, к какому броску в своем творчестве готовится Ремарк. Художественными достоинствами «Гэм» не отличается, в биографии же Эриха Марии это чуть ли не веха. Ремарк прозревает тематику и нащупывает свой стиль. Главная героиня рождена пеной «ревущих и золотых» 1920-х годов. Места действия экзотичны и рассеяны по всему миру. Герои романа сражаются, любят, ищут смысл своего существования в Каире и Париже, в Коломбо и Сингапуре, на аннамских берегах и в Гонконге. Уже в «Гэм» — как и позднее во всех больших романах Ремарка — они задаются «вечными» вопросами, пытаются разгадать загадки, задаваемые нам жизнью, любовью, смертью... Уже в «Гэм» тон повествования меланхоличен, экстатические приливы счастья сменяются смутным ощущением катастрофичности земного бытия. Однако повествуется обо всем об этом уже иным языком; с ним мы уже знакомы по двум-трем зарисовкам той поры. Рассказывая о странствиях и приключениях Гэм, автор не углубляется в психологию своей героини, зато не скупится на краски в размашистом описании ландшафтов, пускается в пространные размышления о смыслах жизни, с упоением живописует детали быта восточных народов.

Напрасно читатель будет искать в «Гэм» тематически стройную, законченную композицию. Он не найдет ее, и этим роман разительно отличается от крупных произведений Ремарка, контуры которых начнут возникать в его воображении года через три-четыре. Фабула не блещет неожиданными поворотами, более того, местами ее можно назвать пошловатой. То, что было задумано, скорее всего, как роман становления молодой, ищущей себя женщины, теряется в описании сомнительных эротических переживаний. Роману явно не хватает весомости, автор пока отказывается рассказать о своем видении глубоких потрясений в жизни общества, еще не решается преодолеть в себе запрет на изображение того, что пришлось пережить на кровопролитной войне и в первые веймарские годы. Отсюда очевидная неуверенность в построении сюжета, а благостный финал, как и некоторые другие эпизоды, слишком красив, чтобы его можно было воспринимать как фрагмент реальной жизни.

Прелестен и заманчив экзотический мир, в который рассказчик решил повести своих читателей. Тогда, в 1920-е, такое решение прямо-таки напрашивалось. Свен Годин путешествовал по Северной Америке, Японии, Монголии и Сибири, вызывая своими репортажами мощный приток писем на страницы веймарских газет. Сенсацией стали исследования Нансена, Амундсена и Нобиле в ледовых пустынях Арктики. Фантазию европейцев будоражили Африка и далекая, чужая Азия. Не подлежит сомнению, что Ремарк следил за этими событиями с самым живым интересом. Сомерсет Моэм и Джозеф Конрад уже успели привести в восхищение англосаксонскую публику, и некоторые из их романов уже лежали на книжных полках в немецком переводе. Альфред Дёблин («Три прыжка Ван Луня», 1915), Герман Гессе («Демиан», 1919, и «Сиддхартха», 1922), Лион Фейхтвангер («Еврей Зюс», 1924) и, не в последнюю очередь, Клабунд («Меловой круг», 1925) противопоставили интеллектуалам Старого Света, ввергнутым мировой бойней в глубокий душевный кризис, кодекс нравственных заповедей и философских принципов Азии. По сравнению с «Гэм» это были, конечно же, шедевры мировой литературы, и Ремарк, безусловно, читал некоторые из названных книг. Правда, вздохи европейских пессимистов от культуры, повернувшихся спиной к гуманистическим традициям собственного континента, можно было расслышать в ремарковских текстах и раньше.

Неудивительно, что интерес к жизни и культуре других народов сопровождался оживлением расистских взглядов. В то время как философское понимание мира неграми, китайцами, индусами, арабами излагалось на теоретическом уровне с восторгом, описание быта народных масс, их жизни в портовых и больших городах редко обходилось без ноток высокомерия. Без ссылок на зовы крови, врожденное чувство мести, дикие инстинкты не обошелся и автор «Гэм». В 1920-е годы Европа и не думала отказываться от своих колониальных замашек. Призывы антисемитского характера, псевдонаучные объяснения «странностей» в сексуальном поведении, интерпретация культурных особенностей как обусловленных биологическими причинами — все это находило у населения многих стран нашего континента широкое одобрение.