Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

лишь была бы эта крапива русской. Чувство родной земли диктовалось не только тоской по родине — по родине тосковали и те, кто никогда не любил свой народ, — а и глубочайшей верой в великое назначение родного народа. В своей книге «Пятьдесят лет в строю» Игнатьев рассказывает, хотя и не в полной мере, как старый мир пытался опутать его, цепляясь при каждом его движении в сторону признания нового строя и кляня и злопыхательствуя, когда Игнатьев содрал с себя последние клочья прошлого.

Как старый полковой командир, который вменяет себе в первейшее правило заботу о подчиненных и которому полковой повар с трепетом приносит пробу, Алексей Алексеевич и сам умел превосходно готовить. Показав свой садик, Игнатьев повел меня в кухню с отличной газовой плитой — его гордостью (впоследствии эта плита была даже перевезена в Россию). Надев фартук, вооружившись ножом и мутовкой, он с ловкостью стал бить яйца об угол плиты, готовя пышнейшую яичницу с трюфелями и мясо, которое перелетало на сковородке с места на место под его рукой: искусство заключалось в том, чтобы мясо только обжарить. Четверть часа спустя, чуть раскрасневшись от кухонного жара, он уже торжественно нес на стол трещащие и булькающие сковородки: он всегда гордился тем, что знает кулинарию, и культивировал это искусство.

День за окном уже померк, были весенние сумерки той поры апреля, когда в Париже каштаны еще голы, а на Луаре уже зацветают вишневые и миндальные деревца; была весна и в Сен-Жермене. В канделябре зажгли свечи, и голубеющая в сумерках комната наполнилась трепыханием золотистых теней. Только теперь Алексей Алексеевич рассказал о том, что задумал написать книгу о своей жизни, о своей почти полувековой службе в русской армии, об исторических событиях, свидетелем и участником которых он был, и что часть этой книги уже написана. С привычкой к порядку и строгости в хранении бумаг он достал досье (слово это именно в толковании Игнатьева вошло в словарь современного русского литературного языка). В папке лежала часть рукописи, которой суждено было стать впоследствии известной его книгой.

Голосом четким и скандируя особенно важные места, Алексей Алексеевич стал читать написанную на французском языке главу об отречении Николая II, о конце на вечные времена тиранической династии Романовых. Подрагивало и потрескивало пламя свечей, тени бежали по стенам, и я был по-настоящему взволнован и искренностью исповеди, и несомненным литературным мастерством этого военного человека, привыкшего дотоле писать одни отчеты и донесения. Заявка на книгу большого исторического значения, книгу — документ целой эпохи, книгу, которая показала, как достойные люди старой военной интеллигенции приняли правду Великой Октябрьской революции, — заявка эта расширилась впоследствии до целой эпопеи. Я всегда вспоминаю, как присутствовал при рождении этой книги, и радуюсь, что был этому свидетелем.

Впоследствии, когда Алексей Алексеевич обосновался в Москве, стал генералом Советской Армии, когда его огромный архив военного дополнился архивом писателя, я с каждым годом только сильнее убеждался в том, что ни разу на своем долгом жизненном пути Игнатьев не покривил душой и не поступился своими нравственными принципами. Он как-то легко и органично стал не только советским генералом, но и советским писателем и с необычайной быстротой обрел среди советских писателей множество расположенных к нему друзей. Это было естественно, ибо вся личность Игнатьева, его благожелательство к людям, его безоговорочное приятие доброго и отвращение ко всему фальшивому и неискреннему — эти качества были в нем всегда налицо. Не на одном писательском собрании на протяжении последних двадцати лет можно было увидеть Алексея Алексеевича Игнатьева. Он гордился тем, что стал советским писателем, и необычайно дорожил этим званием. Со свойственным ему неумением оставаться без дела он ни одного дня не пропустил без писательской работы. Его книга «Пятьдесят лет в строю» ширилась и дописывалась; воспоминания углублялись; новые и новые документы обрабатывались. Потребность рассказать о том, что он видел и участником чего был, перерастала первоначальные замыслы. Пятьдесят лет в строю... но ведь, кроме строя, был и распад того старого мира, которому Игнатьев когда-то служил. В писательских планах Игнатьева уже рождалась новая книга: книга о Петербурге придворном, сановных чиновников, банкиров и промышленников почти за целую четверть ХХ века, в которую вошли и русско-японская война, и революция 1905 года, и первая мировая война... Опять появилось досье с набросками, планами, но больше всего этих планов хранилось пока еще в памяти.

Бездействовать Алексей Алексеевич не мог. Я вспоминаю его в Куйбышеве во время войны. Он был уже прикован к месту мучительной подагрой, но номер куйбышевской гостиницы, в которой Игнатьев жил, походил на оперативный отдел какой-нибудь армии. Рукописи, книги на столе, зачиненные до острия жала карандаши и огромная карта фронтов войны на стене за рабочим столом, карта, расчерченная по всем правилам генштабистского искусства, с толстыми изогнутыми стрелами, обозначавшими наши удары и окружения противника. Алексей Алексеевич трудно дописывал третью часть своей книги, об этих трудностях он говорил не в одном письме той поры.

«Сижу уже за 3‑й главой «Марнское чу40». Я и военный агент, я и историк, я и литератор, я и мемуарист — вот в чем трудности моей писательской деятельности», — пишет он в одном из писем ко мне. «Надеюсь, что не заснете от чтения моих мемуаров», — пишет он в другом письме. «Я сделал все от меня зависящее, чтобы они не напоминали произведения Пуанкаре! Надо изложить в литературной форме сложнейшую и полную трагизма военную операцию: разгром Бельгии, Франции, наступление германской лавины на Париж и «Марнское чудо». Мой отчет об этих днях «слишком хорошо составлен», дает понятие обо всей этой операции в том преломлении, в каком она представлялась мне в те дни. Хочется прямо списать, но тут-то и драма — это военная история, если хотите — даже прекрасный деловой мемуар, но не литературный роман. Да куда деваться с географическими названиями, как дать понятие о театре не сражения, а войны?! Нужно ли вообще давать картину войны в военном, техническом аспекте? От генерал-майора этого можно потребовать, для писателя (даже Льва Толстого) требуется снисхождение, широта, обобщающие мазки, быт, нравы, солдаты, портреты. Тону, и «некому руку подать».

Волновали его попутно и другие вопросы. «Вопрос французского фашизма, или, что то же, социальной опоры Петэнов, не достаточно у нас изучен», — пишет он в другом месте. «Источники его — последствия мировой войны — я, между прочим, пытаюсь вскрыть в 5‑й книге... Пишу это для того, чтобы заинтересовать Вас