Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

стопочки заграничных марок, которые он аккуратно собирал, и мелкие вещицы на столе, к которым был привязан, — во всяком случае, о некоторых из них он упоминал в своих письмах... Я ощутил эту наследственную черту Чехова в строках письма Марии Павловны, полученного мной уже год спустя после нашей первой встречи в 1939 году:

«...Я так ярко помню Ваше посещение дома Чехова! Вы тогда меня угостили конфетками «Ледокол», я до сих пор их покупаю и с удовольствием ем».

В этих бесхитростных строчках было столько внимания и душевного тепла, что мне захотелось сделать Марии Павловне что-либо приятное. Один из написанных мной рассказов показался мне удачнее других, как-то подходил по своей теме, и я посвятил его Марии Павловне. Некоторое время спустя я послал ей номер журнала, в котором рассказ был напечатан. Вскоре я получил от Марии Павловны письмо, полное задушевности и неизменной любви к литературе.

М. П. ЧЕХОВА

«Когда-то, в дни моей молодости, я испытывала много радости, узнав о посвящении мне произведений Чеховым, Буниным, Балтрушайтисом... И вот теперь, получив от Вас весточку, я чувствую то же, что чувствовала в подобных случаях тогда... Сердечное Вам спасибо за то, что Вы омолодили мое настроение и перебросили для меня осязаемый мостик между двумя литературными эпохами...»

Мария Павловна с чеховской неизменяемой точностью отвечала на любое внимание к ней. У меня сохранился ряд ее телеграмм, посланных в каждом случае, когда я, пользуясь оказией, посылал ей что-либо из Москвы. Неутомимый труженик, до глубокой старости не уставала она руководить музеем, редактировать письма Чехова и к Чехову, составлять путеводители, — вся, целиком, отдав себя увековечению памяти брата.

Историю жизни Чехова не представишь себе без Марии Павловны. Собрание его писем — целые тома — было бы неполным без комментариев его вернейшего друга; представление о Чехове, о его личности восполнила она своей деятельностью и своим внутренним обликом, полным душевной мягкости и благородства. Только в последних своих письмах, уже незадолго до смерти, она стала немного жаловаться на усталость и недомогания...

«Я сильно постарела, много работаю, устаю, часто хвораю», — пишет она мне в одном из писем. «По-прежнему работаю, но стала уставать и мечтаю об отдыхе», — пишет она в другом письме. «Очень хотела бы Вас повидать и поговорить с Вами. Вот приезжайте в Ялту отдыхать, много найдете перемен к лучшему, и кстати побываете в музее Чехова и обновите Ваше воспоминание о собрате по перу. Посетителей у нас много, с каждым годом все прибавляется, в прошлом году приняли 68 тысяч человек... Иногда я боюсь за целость дома».

Мне привелось побывать в Ялте, когда Марии Павловны уже не стало. Меня провели в ее комнату наверху, в которой она жила и трудилась и где все осталось как при ее жизни. Сильный свет знойного летнего дня стоял в большом окне, за которым разросся чеховский сад. С благодарностью к памяти этой прекрасной русской женщины обратился я мысленно ко всей ее многолетней деятельности, в которой все было так, как, наверное, хотелось Чехову, как он любил и завещал. Пусть так все и останется в этой комнате, которая должна стать составной частью музея Чехова, как составной частью жизни Чехова была Мария Павловна, та самая «Маша», которую мы привыкли любить по чеховским письмам и которой мы привыкли быть благодарными за все, что она сделала при жизни своего великого брата и после его смерти.

Лучшей памятью по человеку являются его дела, в чем бы они ни проявлялись, а про дела Марии Павловны можно сказать, что они были всегда сделаны с чеховской совестью и с его глубоким чеховским отношением к человеку.

Я не узнал в саду тех деревьев, с которыми меня знакомила Мария Павловна когда-то, но как тогда мне казалось, что они радуются ее приходу, так теперь мне казалось, что, поднявшись ввысь и разросшись, они утверждают память о той, которая свыше полувека растила их и ухаживала за ними.

СТЕПАН ПИСАХОВ

Степан Григорьевич Писахов был поистине поэтической душой Севера: он знал его палитру, его музыкальную гамму, его говор, лукавство народной речи, мужественный склад помора — все, что составляет самую глубокую природу северного края.

Много лет назад, совершая первую свою поездку по Северу, я пришел к домику на Поморской улице в Архангельске. В кармане у меня была рекомендательная записка от писателя В. Г. Тана к художнику Писахову. Мне открыл дверь низенький, весь заросший густым рыжеватым волосом человек, с густейшими рыжеватыми, торчащими пучками, бровями. Глаза у него были зоркие и приглядчивые. За его спиной в мастерской были развешаны полотна — пейзажи Новой Земли, огненные закаты, служившие фоном для ультрамариновых льдин, и лужайки среди валунов, покрытые красными, необычайной красоты цветами. Записки от В. Г. Тана он у меня не взял.

— Принимаю людей не по запискам, а по тому, что они из себя представляют, — сказал он с некоторой резкостью. — Зачем мне рекомендации, если я сам вижу, кто вы такой.

Он привык познавать людей без чужой помощи, круто отворачиваться от тех, кто был ему не по душе, и глубоко принимал тех, кто ему понравился. Мы с ним сразу сдружились. Дружба эта продолжалась ровно тридцать шесть лет, становясь с годами только задушевнее.

В литературу Писахов пришел уже в поздние годы, до этого он был известен только как художник. На одной из фотографий, помещенной в 1915 году в журнале «Аргус», можно увидеть бородатого человека, купающегося средь льдин возле Новой Земли. Это было примерно в ту пору, когда живописец В. Переплетчиков открыл на Новой Земле талантливого художника-ненца Тыко Вылка, когда изобразитель северных пейзажей А. Борисов выпустил книгу «Среди самоедов» со своими цветными иллюстрациями. Писахов стал в один ряд с Борисовым и Переплетчиковым, это был третий по счету художник Севера. Но знал он Север не только как художник. Он знал его и как раскрытую книгу народного своеобразного говора и умел передавать этот говор в устной речи, лукавой и полной словесных находок.

Писахов стал писать сказки. Собственно, это были не сказки, а скорее присказки, перемешанные столько же с фантастикой, сколько и с острейшей политикой современности. Народ Писахов знал, он знал его труд, его речь, его мечты, его приметы, если дело касалось любимого им Севера. Первая книга «Сказки Писахова» вышла в Архангельске в 1938 году, когда Писахову было уже под шестьдесят лет.