Игра в городки - Юрий Николаевич Стоянов

class="p1">– В смысле он рядом со Стржельчиком не совсем звезда, а рядом с остальными – звезда, как не звезда, очень даже звезда!

Так меня временно, на сорок суток, назначили звездой.

А вот японцы отнеслись к нашему «звездному» статусу серьезно: в огромной гримерной комнате размещались только Стржельчик и я. К нам двоим непонятно для чего были прикреплены японские студенты-ассистенты, которые все время кланялись по поводу и без, путались под ногами и без конца улыбались. У одного из них отец был хозяином ресторана, и он на каждый спектакль таскал нам пакеты с японской едой. Благодаря ему я узнал, что такое СУШИ, задолго до того, как вся Россия помешалась на кусочках сырой рыбы с рисом. В соседней гримерной такой же площадью, как наша, располагались остальные двадцать артистов, независимо от звания и статуса. Без всяких ассистентов. И бонус в виде суши им перепадал только от нас…

Накануне гастролей я слетал в Одессу навестить родителей. И там один знакомый капитан дальнего плавания дал мне, как выяснилось позже, бесценный совет:

– Юрчик, ты возьми с собой в Токио как можно больше пятнадцатикопеечных монет!

– Зачем?

– У них там все автоматы с едой, водой и сигаретами работают от монеты в сто иен. Это, грубо говоря, доллар. И наши пятнадцать копеек один в один подходят! Бери, не пожалеешь! Потом спасибо дяде Толику скажешь!

В то время от монеты достоинством 15 копеек работали у нас все телефоны-автоматы междугородной связи. Я пошел на переговорный пункт и разменял там 15 рублей.

– На все! – сказал я.

Получилось сто монет. «Спасибо» дяде Толику я мысленно произнес в Японии ровно сто раз! Автоматы заглатывали наши монетки и выдавали взамен горячие супы и пельмени, рис и лапшу с морепродуктами, соки, воду, пиво, сигареты и даже маленькие бутылочки подогретого саке. По дипломатическим коридорам бродила легенда, что, когда чрезвычайный и полномочный посол Советского Союза Николай Николаевич Соловьёв возвращался на родину, японцы сделали ему подарочек с намеком: вручили на прощание большой и тяжелый мешок с пятнадцатикопеечными монетами. Уважаемый Николай Николаевич, сто из них мои…

Принимала нас местная публика потрясающе! Когда я в роли Моцарта умирал на сцене, в зале стояли такой вой и рыдания, как на деревенских похоронах, озвученных профессиональными плакальщицами. А после спектакля токийские девчонки с визгом налетали на меня и рвали на мне рубаху, а потом просили оставить автограф на ее лоскутах. Они искренне радовались тому, что Моцарт все-таки не умер, и для них спектакль заканчивался не в зале, а на улице у служебного входа в театр. Они целовали меня, хлопали в ладошки и кричали:

– Моцарта! Моцарта!

Правда, так было! Не вру! Больше в моей жизни такого не было никогда!

Мы жили на пятнадцатом и шестнадцатом этажах тридцатиэтажной гостиницы. Понять, что русские уже вернулись домой, можно было уже на первом этаже у стойки рецепции. По запаху. На лабораторных плитках во всех наших номерах варились гречневая каша и перловка, перемешанные с тушенкой. Как-то Володя куда-то засунул коробок с солью, и я пошел в соседний номер к Женьке Солякову. Постучал.

– Кто там?

– Жека, это я, Юра.

– Один?

– Один.

– Точно?

– Ну точно, точно. Открывай, не бойся – я не голодный!

– А там открыто, заходи.

Вхожу. В номере холод собачий. Окно, что ли, открыто? Конец октября уже как-никак. Да нет, закрыто окно. Оказывается, это кондиционер, выставленный на минимальную температуру, дует на всю катушку! Жека сидит на диване, укутанный в одеяло, дрожит, а к кондиционеру на проволоке подвешены полторы палки копченой колбасы!

– Холодильника же у них нету! – клацая зубами, объясняет Жека, поймавший мой взгляд.

– А когда ты в театр уходишь, че с колбасой делаешь? – спрашиваю.

– Набираю в холле льда из автомата, оборачиваю колбасу вощеной бумагой и в целлофановом пакете вместе со льдом прячу под матрас. Технология!..

Если все мы одновременно врубали в сеть свои плитки и кипятильники, свет в гостинице начинал мигать на всех тридцати этажах.

В это время в космосе летал советский «Союз ТМ–6» с космонавтами Владимиром Ляховым, Валерием Поляковым и гражданином Афганистана Абдулом Ахад Момандом на борту. И я представлял себе, как они пролетают над Японией и Ляхов спрашивает Полякова:

– Валера! А что там в Токио опять мигает, что за иллюминация?

А Поляков отвечает:

– Все нормально, Вова. Наши ужинают.

Каждый день у постели больного императора Хирохито находилась вся его семья: супруга – восьмидесятипятилетняя императрица Кодзюн и семеро детей – пять дочерей и два сына. За стенами дворца, расположенного в знаменитом районе Тиёда, дежурили десятки журналистов и были установлены телекамеры ведущих японских каналов. В этой толпе легко можно было различить и два-три европейских лица. Это были сотрудники знаменитого ленинградского театра, ежедневно делегируемые руководством, чтобы быть в курсе состояния здоровья его величества. Они желали выздоровления Хирохито не меньше, чем его семья и подданные. Ежедневно после обеда на воротах дворца вывешивался бюллетень состояния здоровья императора. Это был непонятный для нас набор иероглифов и цифр. Когда наши ходоки возвращались от дворца, на них все набрасывались:

– Ну как он там?!

– Да ничего же нельзя понять! – отвечали они. – Но одна цифра в бюллетене была обведена красным цветом!

Они выдерживали паузу и очень значительно добавляли:

– Это цифра… пятнадцать!!!

– Пятнадцать – это хорошо или плохо? – нервно спрашивали мы друг друга.

И тогда Владислав Игнатьевич Стржельчик подводил итог:

– Если пятнадцать – это САХАР, то это очень херово, практически это п…! Пакуйте чемоданы! – И удалялся по коридору отеля.

А ведь суточные нам выдавали не все сразу, а издевательски, дозированно. Раз в неделю. Может быть, бедный Хирохито и рад бы отмучиться побыстрее, но нашими надеждами удерживался на этом свете, замедляя свой переход к любимым богам из-за горстки советских артистов, чьи суточные напрямую зависели от его жизни или смерти…

Через двадцать дней нашего пребывания в Японии наступило время затаривания, то есть покупок. Промежуточный этап. Половина денег уже была в кармане и, как говорил Василий Макарович Шукшин, «ляжку жгла». В день приезда в Токио на общем собрании коллектива, которое состоялось в гостинице, нам представили нашего куратора – «режиссера в штатском», как тогда говорили. Он был офицером КГБ, оформленным на время поездки сотрудником театра. Виктор (так его звали) разбил нас на четверки и назначил старших. Выход в город разрешался только по четыре человека, минимум по три, но уже с разрешения старшего четверки. Витя оказался нормальным парнем и не демонизировал роль своего ведомства в этих гастролях. Он смотрел сквозь