Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский

было 84 года. Он садился на свою яхту, стоящую на якоре и снялся при нас. Он шел к берегам Норвегии ловить рыбу!

Во время стоянки моей в Каузе англичане смотрели с удивлением на моих матросов, которые были все люди отборные и необыкновенной силы.

В первых числах сентября я вышел из Кауза, чтобы следовать в Антверпен, где хотел оставить яхту зимовать в доках.

Идя вдоль берегов Англии в темную ночь мы видели несколько городов: Brighton, потом Hastings с рядом огней, ярко освещающих берег.

Ночь в Канале мы провели самую беспокойную. Каждую минуту сигнальщики кричали: «Огонь с правой, огонь с левой, красный огонь, зеленый огонь с правой или с левой или впереди». Мы даже чуть не свалились с большим купеческим бригом. Наконец, мы вошли в реку Шельду (Escaut[329]) и стали на якорь против гор<ода> Антверпена.

Оттуда я поехал в Баден—Баден для свидания с матерью и сестрою Леониллою, которая в ту же осень поселилась с мужем и семейством в только что отделанном ими замке Зайн на Рейне недалеко от Кобленца[330].

Возвратившись в Антверпен, я велел Чернявскому втянуться в гавань, разгрузить яхту, нанять на берегу помещение для офицеров и команды, что было исполнено.

Я же поехал в Париж, где намеревался провести зиму. По правилам устава яхт—клуба, кампания на яхте, принадлежащей флотскому офицеру, считалась ему за действительную службу, следовательно, и пребывание мое в Париже считалось мне за службу, что хотя было не совсем справедливо, но было весьма приятно.

Все было мною устроено, как нельзя лучше для зимовки моей яхты, и я был совершенно спокоен, как вдруг я получаю из Петербурга письмо от командора Императорского яхт—клуба, князя Александра Яковлевича Лобанова—Ростовского. Он меня извещал, что при докладе своем у Государя он сообщил Его Величеству о принятых мною мерах для проведения зимы с яхтою в Антверпене. Государь был видимо очень сердит, и приказал мне выбрать другой порт и в другом государстве. Причиною тому было, что Император Николай не признавал короля Бельгийского, и не имел там представителя.

Князь Лобанов советовал мне исполнить немедля Высочайшую волю. Легко себе представить сколько хлопот и лишних расходов вышло из этой внезапной перемены и расстройства всех прежде сделанных распоряжений.

Яхту пришлось вооружить снова, и приготовить к кампании в самое бурное время года, в декабрь. Мой выбор пал на Лондон, и хотя переход был небольшой, но надобно было принять меры для всяких случайностей. Переход был необыкновенно удачен и я разружил снова яхту, втянув ее сначала в “Surrey Docks”, а потом окончательно в “Blackwall Docks”. Для команды был нанят за довольно дешевую цену пароход; офицеры же наняли квартиры на берегу.

Устроив всё вторично для зимней стоянки, я отправился обратно а Париж, где было гораздо приятнее жить, чем в Лондоне.

Я наезжал в течение зимы несколько раз в Лондон, чтобы видеть, что делается на яхте. Пребывание в Лондоне зимой должно быть несносно: постоянные туманы, всё покрыто слоем черной пыли от угля. Никаких порядочных публичных увеселений в театрах, одни только «pantomimes», несколько концертов, потом много зрелищ вроде Polytechnic Institution — лекций о разных научных предметах.

Раз, в Polytechnic Institution в ярко освященной зале и при многочисленной публике я спускался в стеклянном водолазном колоколе с живущими в Лондоне по делам службы Иваном Алексеевичем Шестаковым, Григорием Ивановичем Бутаковым и Платоном Юрьевичем Лисянским на дно довольно глубокого пруда. Кругом зала были галереи, наполненные зрителями.

Колокол круглый, без дна, диаметр был около 7—ми или 8—ми футов, в нижней части внутри были устроены скамейки, на которых мы сидели все рядом. Колокол медленно погружался в воду и так как он был прозрачный, то вода зеленоватого цвета и освященная зажженными в зале люстрами и газом была видна хорошо кругом. Потом, когда весь колокол опустился в воду, мы испытали пренеприятное чувство боли в ушах, мы говорили друг с другом, но трудно было расслышать слова. Колокол опускался всё ниже и ниже и время казалось нескончаемым. Достигши дна пруда, мы опять поднялись вверх и вскоре вышли на поверхность воды при громких рукоплесканиях публики.

Всю зиму я провел в Париже и в это время на моей яхте длительно работали, исправляли повреждения, причиненные у Золотого Рога в Константинополе турецким военным транспортом или, скорее, переделывали в лучшем виде то, что было сделано в Турецком адмиралтействе. Мне сделали новую «статуйку», изображающую вакханку, так как имя моей яхты принадлежало древнему Греческому миру[331].

К весне 1851 года я окончательно переехал в Лондон, где нанял очень хорошую и комфортабельную квартиру на Jermyn Street[332], весьма красивой улице, параллельной Piccadilly и лежащей близ фешенебельных улиц и кварталов.

Я мог убедиться, как англичане (особенно высших классов) у себя дома слепо подчиняются принятым обычаям и понятиям. Я бывал довольно часто у нашего посла — барона Бруннова[333]. Однажды он сказал мне таинственным образом, что имеет мне что—то сообщить и, к моему удивлению, спросил меня, правда ли, что я живу в Jermyn Street. На мой утвердительный ответ он сказал: “Si vous restez dans cette rue, cher Prince, je dois vous dire que persoone ne vous rendra vos visites”[334].

Эта улица, хотя очень приличная на вид, пользовалась дурною репутациею и потому не допускалось в Лондонском High—life[335], чтобы порядочный человек там жил. И, действительно, я никаких визитов от англичан высшего общества не получал. Однако ж, я оставался там еще несколько времени. Потом переехал в гостиницу Claridge Hotel[336]. Там я принимал много гостей.

Я познакомился, между прочими, с Lady Pembroke[337], сестрою князя Михаила Семеновича Воронцова. Она была очень стара. Прелюбезно меня приняла и говорила с любовью о России.

Самое замечательное тогда событие было готовящаяся первая всемирная выставка. Мысль эта явилась впервые в Англии и была достойна великого народа. С тех пор было их так много, что они уже потеряли тот престиж, который сопровождал первую.

В Hyde—Park было выстроено громадное стеклянное здание и, так как не хотели трогать вековых дубов, составляющих красу парка, то их включили в средний поперечный transept внутри здания и под огромной вышины аркой.

Открытие выставки 1—го мая королевою Викториею было в высшей степени величественно. Небо, затянутое с утра мрачными тучами, при ее появлении вдруг прояснилось и англичане нисколько тому не удивлялись,