Чайковский. Истина русского гения - Евгений Александрович Тростин

переживать волнения многообразных житейских приключений артистки и восторгов от необыкновенных успехов ее вообще и в особенности на острове Мальте, где, по-видимому, прошел расцвет и лучшие дни художественной карьеры Павловской.

Незатейливый, умеренно уснащенный винами ужин обыкновенно заканчивал вечер и развязывал языки. Павловская умела расшевелить гостей, и обыкновенно малоразговорчивый Петр Ильич подчас, в свою очередь, выступал с интересными рассказами о своих путешествиях и артистических выступлениях, о встречах с выдающимися людьми, о своих приключениях, успехах и неудачах. Редко являлся Петр Ильич таким словоохотливым, как на вечерах у Павловской. Речь его бывала чрезвычайно мягкая, довольно гладкая и закругленная, изредка чеканившая горячо сказанные лаконичные определения: «восхитительно! отвратительно! обаятельно!» Многие рассказы его проводились не без юмора, а иногда и с ядовитостью. В случае рассказа или разговора о чем-нибудь для него неприятном в речи Петра Ильича прорывались желчность и сухость и даже лицо его менялось – делалось злым. Такими раздражающими Чайковского темами являлись по преимуществу несправедливость и пристрастность музыкальной критики, а также оценка нелюбимых им музыкальных произведений. Особенно ненавистны ему были, как мне помнится, две оперы Верди: «Травиата» и «Риголетто». В суждениях об артистах, о театральной администрации, о капельмейстерах и музыкантах, а также и о композиторах Чайковский был очень осторожен и даже, я сказал бы, уклончив и не довольно искренен, а в похвалах нередко преувеличивал. Но при разговорах о так называемой «Могучей кучке» во главе с Цезарем Кюи пропадало добродушие и спокойствие Петра Ильича и проявлялась даже очевидная злопамятность его. Презрительно и с раздражением относился он также к композиторам Галлеру и в особенности к Лишину. Последний был положительно bete noire (ненавистен для – фр.) Чайковского.

Как-то раз в беседе с Чайковским я рассказал ему содержание весьма злой карикатуры, появившейся в одном из сатирических журналов, чуть ли не в «Стрекозе». В карикатуре сидит Цезарь Антонович Кюи в императорской тоге. По арене проходит с обращенным к Цезарю поклоном группа гладиаторов, между ними – герои не имевших успеха опер Кюи: «Анджело», «Вильям Ратклиф» и «Кавказский пленник». В подписи под карикатурой обычное гладиаторское приветствие перед отправлением на смертный бой: «Ave Caesar! Morituri te salutant!» («Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть тебя приветствуют! – лат.»).

Петр Ильич, которому карикатура, по-видимому, была известна, долго и заразительно хохотал. Боюсь ошибиться, но в смехе его мне слышалась нотка некоторого злорадства по адресу Кюи.

Эта черта злопамятности Чайковского как-то не мирится с установившимся представлением об его необыкновенном добродушии и мягкосердечии. Но следует при этом заметить, что недоброжелательство Чайковского отнюдь не носило на себе оттенок какой-либо зависти. Сколько замечал я, оно всегда относилось к людям, стоявшим значительно ниже Петра Ильича на лестнице художественных репутаций.

С другой стороны, бывали также темы разговоров с Чайковским, на которых проявлялась какая-то особенная теплота и даже, сказал бы, сентиментальность его. Таковы были разговоры о детях, к которым Петр Ильич особенно нежно относился, о человеческом, в особенности о женском, самоотвержении. Рассказ о чьем-либо бедственном материальном положении производил на него быстрое, сильное и тягостное впечатление: глаза его увлажнялись, на губах появлялась жалостная, даже скорбная улыбка, лицо выражало сострадание, и рука его непроизвольно тянулась к карману, чтобы освободить из заключения посильную, а зачастую, может быть, непосильную кредитку… Такое обстоятельство заставляло многих быть осторожными в откровенностях с таким человеком, страдавшим атрофией задерживающих центров в инстинкте благотворительности.

Чайковский при всяком удобном случае любил говорить, что он не любит общества и что его стесняют знакомства, а в особенности визиты. Тем не менее в один из благоприятных моментов наших встреч я решился пригласить его к себе, и, к моему приятному удивлению, Петр Ильич сразу, без всяких колебаний и оговорок, согласился прийти ко мне в назначенный вечер. Поставленное мною при этом непременное условие устранения всяких церемониальных визитов пришлось Чайковскому, как видно было, по душе. И действительно, знакомство у нас завязалось довольно оживленное для деловых людей, к тому же людей театральных, по вечерам занятых спектаклями. К личному нашему знакомству присоединилась затем и дружеская переписка.

Приятельские отношения наши с Петром Ильичом продолжались более пяти лет, и замечательно то, что, несмотря на многократные вечерние посещения меня Чайковским, я никогда, ни одного раза не бывал у него и никогда он не приглашал меня к себе. Первое мое посещение его квартиры на Малой Морской состоялось лишь 26 октября 1893 года, когда незабвенный хозяин этой квартиры лежал под образами на столе, окруженный цветами.

Петр Ильич начал бывать у меня и познакомился с моей семьей, если не ошибаюсь, с 1887 года. Я не устраивал у себя регулярных вечеров, а изредка, раза три-четыре в сезон, приглашал к себе приятелей и лиц, встреча с которыми могла им быть приятна и интересна. Из числа посещавших меня лиц назову: директора театров И. А. Всеволожского, генерала-адъютанта М. И. Драгомирова, занимавшего тогда должность начальника Академии генерального штаба; бывшего харьковского профессора-гинеколога И. И. Лазаревича; сослуживцев моих – товарища по академии В. С. Кривенко, П. П. Домерщикова, а из артистического мира Г. П. Кондратьева и Л. Г. Яковлева, а также двух талантливых рассказчиков – И. Ф. Горбунова и Павла Ис. Вейнберга. Позднее посещали эти вечера генерал П. К. Гудим-Левкович и директор Медицинского департамента Л. Ф. Рогозин. В составе гостей моих всегда значительно преобладал мужской элемент. Съезжались обыкновенно не ранее десяти часов; многие приходили из театра, по окончании спектакля. Программа времяпрепровождения была самая обыкновенная: разговоры, преимущественно по группам, стола два для винтеров, немножко музыки, пение Л. Г. Яковлева, за ужином же, в особенности за десертом и кофе, – общая беседа, иногда же забавные рассказы и импровизация «Генерала Дитятина» – И. Ф. Горбунова или сценки Павла Вейнберга.

Чайковский любил поиграть в винт; играл без особенного мастерства, но горячо, с увлечением, избегал споров и искренне огорчался своими ошибками. Женское общество его не стесняло, и он очень охотно беседовал с дамами.

Чуть ли не на первом же посещении моего вечера Петр Ильич познакомился и сблизился с генералом Драгомировым. Разносторонне образованный, талантливый человек, интересный собеседник, Михаил Иванович Драгомиров, сразу завоевав Петра Ильича своеобразием своих мыслей и остроумием речи, сам, в свою очередь, очень заинтересовался [Чайковским] и полюбил талантливого композитора.

Как-то за ужином у меня Чайковский, протягивая стакан с вином, чтобы чокнуться с Драгомировым, сказал ему:

– За ваше здоровье, ваше высокопревосходительство!

– Взаимно, ваше превосходительство, – ответил, чокаясь, Драгомиров.

– Я не превосходительный! – немного сконфуженный, возразил Петр Ильич. Затем, как будто что-то вспомнив, засмеялся и добавил:

– А впрочем,