Чайковский. Истина русского гения - Евгений Александрович Тростин

В конце концов Всеволожской уговорил Петра Ильича приписать к этой картине танцы, а именно экосез. Просьба директора была очень быстро, к началу сезона 1885/86 года, – выполнена Чайковским. В донесении Всеволожскому главного режиссера от 19 сентября 1885 года о двадцать третьем представлении «Евгения Онегина» написано:

«П. И. Чайковский, исполняя Ваше желание, приписал экосез, который и исполнен сегодня, при первом в этом сезоне представлении „Евгения Онегина". Опера чрезвычайно выиграла от этого добавления, хотя, сказать по правде, Петр Ильич мог бы написать что-нибудь поинтереснее. Теперь второй бал очень оживился, а главное, он заканчивается танцами, как и следует балу».

Следует заметить, что Геннадий Петрович Кондратьев свои режиссерские донесения писал после спектакля обыкновенно более или менее осведомленным уже о мнениях директора как о содержании и музыке пьес, так и о постановке, монтировке их и об исполнении артистами. Как я замечал, нередко главный режиссер, выставляя свои отметки достоинствам спектакля в общем и в частностях, предварительно сверялся с мнением И. А. Всеволожского. И в приведенном случае надо думать, что спешная, а может быть и не пришедшаяся по душе композитору работа над сочинением экосеза не в полной мере оправдала ожидания директора по украшению шестой картины оперы. Приведенная же заметка Кондратьева о его донесении является, вероятно, откликом заключению начальства.

После постановки «Евгения Онегина» в моих довольно скудных воспоминаниях о Чайковском является как бы провал – пустое место. Встречались мы с ним в каждый его приезд в Петербург либо в театре, либо у Всеволожского, в его приемные часы. Иногда же Петр Ильич заходил ко мне в мой служебный кабинет в театральной конторе для разговора о нотном материале и для выписки авторского вознаграждения, уплачиваемого ему в размере 10 % с каждого сбора за представление его произведений. Все эти встречи были всегда дружелюбны. Не запомню даже тени неудовольства между нами. Да к тому не было и поводов при всегдашней корректности и деликатности Петра Ильича и при моей неуклонной готовности всегда идти навстречу желаниям и интересам уважаемого художника. Но, с другой стороны, не могу вспомнить никаких подробностей разговоров, происходивших между мной и Чайковским при этих кратких деловых встречах.

Сближение наше и – увы! – весьма недолголетние дружественные отношения завязались, сколько вспоминаю, уже после постановки «Чародейки». План всех постановок на предстоящий сезон обыкновенно составлялся в Дирекции театров весною, в великом посту. Для этого собирались у директора театров начальствующие лица администрации, главные режиссеры трупп, капельмейстеры и балетмейстеры. Постановки размечались по месяцам всего сезона. Сообразно составленному расписанию распределялась как репертуарная, так и монтировочная работа, то есть заготовление костюмов, декораций и реквизита. Предварительные соображения о выборе пьес к постановке делались, конечно, ранее таких общих репертуарных собраний.

На первую половину сезона 1887/88 года намечены были в оперном репертуаре две постановки: «Чародейка» Чайковского и «Отелло» Верди. Наиболее благоприятным временем для новых постановок всегда считался разгар сезона, когда Петербург заполнялся наиболее ценными для театра посетителями его, то есть в период с середины ноября до середины декабря. Сколько помнится, И. А. Всеволожской, в интересах Чайковского, намечал для постановки «Чародейки» конец ноября 1887 года, пустив ее второй, после «Отелло» [Верди], новинкой сезона. И. В. Шпажинский, автор драмы «Чародейка» и либретто оперы того же названия, изредка наезжавший из Москвы, узнав о намерении Дирекции, сообщил мне, что желание Петра Ильича не совпадает с этим предположением и для Чайковского была бы приятнее постановка его новой оперы в начале сезона. Наученный опытом осторожности в приеме заявлений через посредников, а не прямо от заинтересованных лиц, я передал Чайковскому совет сделать соответствующее письменное заявление. Последствием этой беседы моей со Шпажинским явилось следующее письмо ко мне Петра Ильича:

«10 февраля 1887 г., г. Клин, с. Майданово.

Многоуважаемый и добрейший Владимир Петрович!

Шпажинский пишет мне, что Вы советуете мне написать Ивану Александровичу официальное письмо насчет того, что я желаю, чтобы моя опера шла в самом начале сезона. Прежде чем написать это письмо, я хочу сказать Вам, что мысль открыть сезон моей оперой, то есть дать ее 1 сентября, меня несколько смущает. Ведь как бы постом тщательно ни разучили ее, все-таки придется по меньшей мере недели три репетировать оперу при возобновлении деятельности в Мариинском театре. Между тем, сколько мне известно, в августе невозможно собрать всех артистов. Кроме того, мне кажется, что ставить новую оперу в такое время, когда еще в полном действии всякие „Аркадии" и „Ливадии" – как-то странно. А главное, я убежден, что в феврале нельзя предрешать, к какому дню начала сезона следует приготовить новую оперу. Только когда все соберутся и когда репетиции будут в полном ходу, – можно назначить день представления. Я одного желаю всеми силами души: чтоб моя опера шла первой новой оперой будущего сезона, но скорее склонен думать, что октябрь или, по крайней мере, конец сентября наиболее благоприятное время для постановки новой оперы.

А впрочем, как желает Дирекция, так я и поступлю, и даже, если нужно весь август пробыть в Петербурге, – я, само собой разумеется, с радостью готов.

В конце первой недели поста я приеду в Петербург и привезу клавираусцуг и хоровые партии „Чародейки". Тогда обо всем переговорим подробно.

Будьте здоровы, добрейший Владимир Петрович!

Искренне Вам преданный П. Чайковский».

Желание Петра Ильича было, конечно, удовлетворено, и в очередном весеннем репертуарном совещании у Всеволожского постановка оперы «Чародейка» была намечена на вторую половину октября 1887 года.

Мои нередкие беседы о «Чародейке» с артисткой Эмилией Карловной Павловской, а отчасти, может быть, впечатление от разговоров с самим Чайковским внушили мне ожидание большого успеха этой оперы. Интересный сюжет трагического романа русской Кармен, столкновение отца и сына на страстной любви к разгульной Куме, интрига мстительного подьячего Мамырова и, наконец, жестокость расплаты двусторонне оскорбленной – и в своей гордости, и в чувствах матери и жены, высокомерной княгини – все это вместе давало, казалось бы, талантливому композитору простор для размаха в музыкальной иллюстрации как характеров действующих лиц и драматических положений, так и бытовых картин. Но, к общему сожалению и глубокому огорчению композитора, судьба решила иначе: ожидания эти не оправдались.

Помимо огрехов в музыкальной композиции, о которых много говорилось и писалось и о чем я судить не берусь, – причины малого успеха оперы «Чародейка», недолговечность ее на петербургском репертуаре и переселение ее обстановки в московский Большой театр надо приписать в значительной мере неблагоприятности вокальной партии заглавной роли. К тому же ко