Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

но населенный близкими людьми (по замечанию проницательнейшей Л. Яновской, обитатели корабля, потерпевшего крушение, все же продолжают считаться друг с другом и друг друга поддерживать: даже Хлудов с его выжженной душой «странным образом оказывается связанным – прочно связанным – с судьбами совершенно чужих для него людей – Голубкова и Серафимы»[65]), – коммунальная квартира, населенная готовыми перегрызть друг другу глотки жильцами…

Мир обрушился, и под обломками остались только два человека, помнящие его цельным, – собственно Мастер и Маргарита.

Но дело не в них.

4

Нас в данном случае интересует не «Мастер и Маргарита» – роман, который, к слову, Алов и Наумов также собирались экранизировать, но, по легенде, их окоротила сама (покойная) Елена Сергеевна, явившись к Алову во сне и «властно» распорядившаяся: «Михаил Афанасьевич просил передать, чтобы вы „Мастера и Маргариту не трогали“», – а «Бег».

Поистине театральную живость образов этой пьесы, ее небывалую прежде сценичность почувствовали все – и те, кто мечтал сыграть либо каким-то образом поучаствовать в «Беге», и те, кто, сделав стойку на чуждость булгаковского замысла, стремился «зарезать» пьесу на обсуждениях в Главреперткоме. Возможно, именно эти, последние, подошли к антисоветской сущности «Бега» ближе всего. Они говорили, что Булгаков идеализирует белых генералов, что пытается протащить на советскую сцену «белогвардейщину», что вызывает неконтролируемое сочувствие к врагам рабочего класса…

Весь 1928 год внутри и вокруг МХАТа идут переговоры по поводу пьесы «Бег».

В марте Булгаков читает ее артистам Художественного театра.

В апреле начинаются репетиции.

В мае Главрепертком выносит свою запрещающую резолюцию, и завлит МХАТа П. Марков отправляет Булгакову, отдыхающему с женой на Кавказе, подбадривающую телеграмму: «Постановка „Бега“ возможна лишь при условии некоторых переделок просим разрешения вступить переговоры реперткомом относительно переработки»[66].

В июне Булгаков, вернувшись с Кавказа, берется за эту переработку. Убирает некоторые слишком броские, фривольные подробности. Особенно пострадал образ Люськи, утратившей фамилию Корсакова и сменившей на банальную пижаму роскошный атласный костюм в своей последней сцене в Париже; впрочем, Алов и Наумов, в отличие от Главреперткома, отдадут безусловную дань первой редакции пьесы и покажут нам Люську во всем ее великолепии. Иссекает чересчур интимные, неловкие признания, способные изменить отношение к героям, – так исчезает, казалось бы, проходная реплика Серафимы в ответ на вопрос Голубкова «Зачем же вы связали с ним (с Корзухиным. – Е. П.) свою жизнь?»: «Я петербургская женщина. Вышла (замуж. – Е. П.), ну и вышла» (реплика, разумеется, не вписывающаяся в образ безупречной Прекрасной дамы), так исчезает и странная фраза Хлудова, отдаленно намекающая на его личное прошлое: «Все женщины наших дней – дряни» (как отголосок этой фразы в фильме появляется Поэтесса, усиленно добивающаяся свидания с «Ромой», который отделывается от нее коротким приказом: «Взять, накормить!»). А самое главное – меняет финал, согласно которому и Хлудов, и Серафима, и Голубков после своих заграничных полубредовых скитаний возвращались в Россию. В новом варианте на Караванную, чтобы опять увидеть снег, уезжают лишь воссоединившиеся влюбленные; Хлудов же остается в Константинополе и пускает себе пулю в лоб.

Новый вариант, несмотря на некоторые возражения тогдашней жены Булгакова Л. Белозерской, встречает полное одобрение верхушки Художественного театра, ибо образ неоднозначного, «смертеподобного» персонажа, его экзистенциальной фигуры обретает закономерное завершение, – и репетиции вновь начинаются.

9 октября Булгаков читает свежий вариант пьесы в широкой аудитории – присутствует в числе прочих М. Горький, как раз таки и предрекающий пьесе «анафемский успех». 11-го – газета «Правда» объявляет о возобновлении работы над «Бегом» и о готовящейся премьере. Однако спустя всего лишь несколько дней «Бег» подвергается столь беспрецедентной писательской (то есть со стороны своих же, союзников же! Вот и не верь пророческому «Союзники – сволочи») травле в печати, что даже спустя десятилетия Булгаков не может успокоиться, вкладывая в передовицы травящих Мастера критиков разгульные обвинения в том, что тот, дескать, «вздумал протащить в печать апологию Иисуса Христа…»:

Нашлись такие советские люди, которые поклонились в ножки тараканьим «янычарам». Они пытались и пытаются протащить булгаковскую апологию белогвардейщины в советский театр, на советскую сцену, показать эту написанную посредственным богомазом икону белогвардейских великомучеников советскому зрителю[67] —

так писал о самом Булгакове советский критик И. Бачелис, и сочувствующие вторили дружным хором: ату его, ату его, ату…

Травля «Бега» (ненапечатанного! непоставленного!!) в советских газетах была столь активна, что спровоцировала новое обсуждение пьесы в Главном репертуарном комитете – обсуждение, вне всякого сомнения, инициированное пристально наблюдавшим за происходящим ОГПУ. Затребовали очередную проверку, прибегли к очередной «независимой экспертизе»… В итоге подробная характеристика всех действующих лиц «Бега», представляющая собой практически свод «замечаний для господ актеров», была представлена в начале 1929 года на заседании ЦК ВКП(б) театральным критиком Р. Пикелем.

Пикель, таким образом, поработал, очевидно, на заказ, что не отменяет явной заинтересованности и определенной доли сочувствия к героям. Вот его сжатые, но проницательные оценки:

Главный герой – командующий фронтом генерал Хлудов. Он болен. Но это болезнь не физического порядка. Он недоволен гнилью, предательством, рвачеством, алчностью и разложением тыла, «севастопольской сволочью», губящей белогвардейское движение. Тяжелый груз их ошибок он мужественно несет на своих плечах. «Вы понимаете, – говорит он Врангелю, – как может ненавидеть человек, который знает, что ничего не выйдет, и который должен делать».

Он разочарован не в идее белого движения, а в тех, которые наверху намечают политическое и тактическое осуществление его.

Хлудов – блестящий военачальник. Его штаб до последней минуты работает четко, войска под его водительством дерутся как львы, хотя голы, босы и голодны. Его распоряжения четки, военные приказы говорят о глубоком оперативном уме и выдающихся способностях полководца. Хлудов ни в коем случае не тряпка, не комок развинченных нервов, а чрезвычайно волевая личность. Эта волевая целеустремленность чрезвычайно четко дана и в решениях Хлудова вернуться на родину: «Теперь мне все ясно. Я в ведрах плавать не стану, не таракан – не бегаю». Хлудов идет домой.

Чарнота – «типичный военный» бурбон, полковой бретер, безумно храбрый командир, с большой природной оперативной смекалкой. Он по природе своей эпикуреец и азартный спортсмен. Война для него прежде всего рискованная и увлекательная авантюра, в которой каждую минуту можно ставить на карту свою жизнь, так же как в железке – все свое состояние. Он великодушен, добр, прямолинеен и всегда поможет товарищу в беде. <..> Со сцены этот красочный образ белогвардейца, бурбона-миляги подкупит всякого зрителя и целиком расположит на свою сторону.

Врангель – по словам автора, храбр и хитер.