Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

встречи! На улице, в трамвае. Один взгляд, собственно, – но в этих глазах было всё, чего мне не хватало! Как воздуха в моей жизни… – Он глядел вбок, на мутное стекло окна. – Даже глаз я не помню, я помню только – взгляд!

Он повернул и продолжает путь – молча. (Это та тишина, которая после заключительного аккорда… То, что он сейчас сказал, – это его доминанта, сообщает себе Ника, и – законом музыкальной кристаллизации – оно становится тональностью всей струи её будущей поэмы об этом человеке.)

– Мориц! Знаете что? – говорит она с той, ей свойственной простотой, которая порой раздражает рассказчика, которая ему кажется – позой (ему Ника ещё не вполне ясна). – Расскажите мне о себе подробнее! И не о себе только, а и о своих родителях, это многое в вас раскрывает!

– Многое раскрывает? – Он хмурит лоб, он и любит, и не любит, когда его просят рассказать. – Не знаю… Может быть, о двух моих дедах – о Белом и Чёрном деде рассказ вам бы дал кое-что… – Он колеблется… – Хорошо, если хотите… Не только дети, но и взрослые называли обоих дедушек очень просто: Чёрный дедушка и Белый дедушка! Меня в детстве, чисто ребячески, больше интересовал и больше мне импонировал – Белый дедушка. Он был много выше меня, теперь, ростом, с небольшой, очень серебряной бородкой, с огромной лысиной и венчиком седых кудрей. В молодости он был светловолос и очень красив. Умные и совсем молодые голубые глаза, чистые белые брови, высокая, крепкая фигура, гордая осанка. Человек незаурядной силы и здоровья. Мои первые детские воспоминания относятся к его семидесяти двум – семидесяти трем годам. Он читал газеты, любил театр, любимым чтением его была история польского народа, на родном языке, конечно. Капитальный труд. Он был пунктуален в соблюдении католических обрядов, но в этом скользило какое-то скрытое лукавство… (Хорошо говорит, – отмечает Ника, любуясь.) Он отвергал предрассудки, обладал сильным критическим умом… Тонко ценил музыку. Гордость его после революции была – смешна, но он её сохранял и остро чувствовал насмешку окружающих. Он ходил в котелке, совсем уже рыжем, и молодёжь однажды гурьбой пронеслась за ним, отняв котелок, мой дядя схватил ножницы и вырезал в котелке дырку – с кулак! Белый дедушка был очень оскорблён и не простил своему сыну обиды… Он был очень чистоплотен, очень за собой следил. Я был мал, когда он умер, но впечатление от его образа я сохранил до сих пор: его деловитость, честность, гордость я иногда просто ощущаю в себе!

– Он любил детей? – спросила Ника.

– Да, но не допускал непочтительности. Мы никогда ничего не позволяли себе. Он умер в трудные годы, но никогда не изменил себе: ни униженности, ни лести, ни страха перед людьми, – и нужду тех лет он переносил даже как-то надменно! – Он помолчал, прошёлся по комнате. – Горд был – и Чёрный дедушка! Но совсем – по-другому. Никакого внешнего лоска, который каким-то чудом до конца сохранил в бедности Белый дедушка, – у Чёрного не было. Он не гордился своим родом, не требовал к себе почтения. Был очень прост. Это был человек внутренней жизни. Сухощавый, черноволосый, типичный румын, цыган – вот этого типа! Проседь. Узкое лицо, грустные глаза. Молчаливый – и очень добрый. Он был учитель в сельской румынской школе – и дело своё любил фанатически. Был глубоко религиозен. Горды в бедности они были оба – это было великолепно! Очень старый, больной, он перевезён был моим отцом в нашу семью. Но он всю жизнь работал и никак не мог привыкнуть – к старости! Да, гордость за сына и признательность за всё это – у него поглощалось чувством оскорблённой гордости. И очень интересно, что стариком, как Лев Толстой, он трижды бежал из дома, тесно ему было в хорошей жизни, душно.

«Какой-то благой дух внушил ему, – думала, слушая Ника, – рассказ о двух дедах! Теперь уж ничто не будет тяжело в нём; он внук тех двух людей, он несёт двойную ношу!»

– Ему тяжко было жить на средства сына, – продолжал Мориц. – И Чёрный дедушка уехал к себе на родину и попытался снова учительствовать. Это кончилось плохо – он дурно питался, жил впроголодь и заработал себе ужасную язву кишок. Его привезли и делали ему, уже глубокому старику, операцию. Он выжил. Но третье его бегство из дому кончилось уже совсем печально – он схватил туберкулёз горла.

Ника следила за Морицем. Ведь ей когда-то надо будет описать всё это – каким чеканным стихом взять этого человека, лёгкого и стремительного, лирического и резкого, рассказывающего про свои две души в образе двух своих дедов, – вот это было поистине великолепно! Как это всё запомнить? Эту закинутую голову, страстное, строгое восхищение о давней, другой душе.

– Но тогда я многого не понимал, и раз – я со стыдом вспоминаю это, – когда Чёрный дедушка пришёл к нам, – мы, дети, начали выводить его из себя…

– Значит, вы чувствовали в нём что-то, что можно было травить… – полувопросом сказала Ника.

– Да… – ответил чистосердечно и всё-таки немного упавшим голосом Мориц. – Детям всегда больше импонирует какая-то лучащаяся ясность; отсутствие какого-либо надрыва. Может быть, это и шаблонно, и плоско – вопрос другой. Но вот почему я считаю негодным такое воспитание детей на happy end – оно не способствует культуре и утончённости будущих людей. Мы чувствовали в нём какое-то страдание – и только потом, старше, я понял многое в Чёрном деде. И крайне жалею, что не сумел ему этого показать… Я вспоминаю отдельные черты отношения его к нашему дому: какой-то протест, что и жена его сына – как-то выпадала из этой среды, понимаете ли, и мы были, с его точки зрения, слишком барчуками (хотя специфически барского в нас ничего не было), – мать всегда относилась к родителям отца с большим внешним почтением, но такова сила природы – что я и сейчас чувствую, что в этом всегда была некая неуловимая пренебрежительность к человеку не своего общества, хотя её ничем нельзя было уловить внешне, – и я думаю, это обостряло самолюбие моего деда.

– Она добрая женщина была, ваша мать?

Он помедлил – вот так Ника всегда спрашивала, когда не надо было спрашивать! Он помолчал, стараясь побороть раздражение. Он ответил голосом, в котором был уже потушен гонор:

– Бесспорно, да, – мой отец был несомненно добрее её, но… как «простота» иногда бывает «хуже воровства», так доброта от распущенности бывает иногда на практике хуже злобы.

– Ваш отец разве