Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Я вам диктую источники, номера таблиц – понимаете?

– Понимаю, – отвечала она ещё издали, но что-то внутри включилось.

Она писала, а он диктовал, и из того, что она писала, прояснялось происходившее: он диктовал уже не источники, а, раскрыв и придерживая пальцами страницу, норматив и объём работ и знаки помножения, то есть он диктовал ей формулы, им самим тут, на месте, составленные. Больше! Дойдя до конца формул, он уже диктовал – результат. Он делал за неё работу, то, что составило бы муку ближайших часов.

Он постоял у её стола минут двадцать. Работа была кончена.

– Доделайте – и пришлите мне это – с Матвеем!

Ей оставалось начисто переписать. Но дело тут не окончилось: у Диккенса в этот час бы продолжился солнечный луч! А жизнь вдруг взяла и скорчила гримасу. Когда Ника после «ангельского поступка», как она назвала, стала переписывать продиктованное – она не смогла разобрать цифры; взяв справочник, на который ссылался Мориц, она увидела, что в графе «Шифр сметного справочника» эти цифры не значатся. Она стала проверять дальше – то же самое! В ужасе, перестав понимать, боясь терять время, она обратилась к Жоржу, он подтвердил правоту её недоумения – и вместо благодарности, вместо молчания, которым она хотела её выразить Морицу – ей пришлось послать ему с Матвеем записку с указанием несоответствий, им продиктованных. Зачем так поступала с ней жизнь?!

Но жизнь поступила много лучше, чем Ника ждала: Мориц, придя, во всём разобрался, нашлась ошибка в номерах параграфов, был быстрый пересчёт, и всё кончилось миром, и, так как не было сегодня срочной работы, Ника ушла к себе и погрузилась в тетрадку. Стихи! Они начались вновь, после многих лет перерыва.

Все разошлись. Ника впервые после праздничных дней была в бюро одна с Морицем. Заговорила она:

– Я задам вам вопрос – ответите, если захотите. Я давно наблюдаю вас. О вас столько мнений… Я знаю вас только в деловой обстановке. В праздники я увидела ваше другое лицо. Как вы о себе думаете: в вас два человека, да?

– Два человека в каждом… – Он отвечал рассеянно.

– Да, но так резко… знаете ли вы, что вы бываете так грубы на работе, что это… трудно перенести?

– Знаю, – сказал Мориц, медленно шагая по доскам пола, глядя себе под ноги, руки в карманах. – Я много в жизни терпел за это. Но это уже нельзя изменить!

– Но почему? (Настойчиво, вложив в это слово больше, чем оно могло вместить. Но оно сумело: вместило.)

– Видите ли, это издалека начинается. Чтобы это понять, надо знать, какой я на деле, в так называемой (голос застенчиво дрогнул) – глубине. Почему я в себе это выработал. В юности отлично учился, раньше других овладевал предметом и был, может быть, любимцем в семье (я был довольно красивый мальчик), но мне – мне пришлось очень рано узнать жизнь…

Он стоял и покачивался на носках, так же хмуро глядя в пол, но голос хмур не был, и эта поза его у самого порога комнаты была остро аллегорична: слушающей его до боли понятно это – он качается между желанием говорить и желанием замолчать (шаг к ней или – от неё), и, сжав себя, затаив дыхание, она следила: что же будет сейчас?

Тень резко обводила его худое лицо. «Он похож на раненого оленя…» – сказала она себе.

– Вот есть один факт, имевший громаднейшее значение в моей жизни, – сказал он и, позабыв качаться, ступил полным шагом в комнату, изменив ритму. – Мне было девять лет тогда, но этот день я помню, точно вчера!

И он пошёл ходить, шагом обводя слово. Никино сердце билось, оно мешало слушать: человек шагнул – к ней!

– Моя мать происходила из богатой и знатной польской семьи, и родные её не могли примириться с тем, что она вышла замуж за бедного человека. В девять лет я очутился в доме родных матери, и они не стеснялись меня. Я это понял сразу и, вместо того чтобы оробеть, как это, может быть, случилось бы с ребёнком другого типа, – я затаил в себе обиду и стал – на годы и годы – в защитную позу. Они старались меня обласкать, задарить, были самые чудесные, редкие лакомства. Я не притронулся ни к чему. И с этого дня перестал быть – ребёнком. И я дал себе слово, что я буду богат и знатен. Знатнее их! Я чувствовал в себе незаурядные силы, я только не туда направлял их. Я чувствую их и сейчас. Не позволяю себе терять надежды. Я люблю строительство, читал лекции, много отдал театру, мог бы стать литературным и – особенно – театральным критиком. Математика всегда давалась мне с исключительной лёгкостью. Я наслаждался, изучая языки. Иногда мне кажется, что я мог бы быть кем-то… действительно большого масштаба. Когда я читаю историю, следя за ходом событий, как они кристаллизировались в период их воплощения – как человек их учитывал и направлял… Свойство ли это ума или склад характера, но жил я всего полней – на работе, в организации её, и чем больше масштаб, тем мне в ней было легче и лучше. Так – годы. До краха.

Движимая всё тем же грустным любопытством, она решила спросить его, чтобы – увидеть, как он ответит.

– А что вас увело от решения стать богатым и знатным?

– Фронт. И народ. И те революционные настроения, которые царили там ещё во время войны. Вас удовлетворяет, миледи, мой ответ на ваш вопрос?

Но она не была настроена сдаться. Она отвела его тон движением своей рапиры: просто не расслышав вопрос.

– Понимаю. Самозащита стала вашей второй жизнью. Вы спасли себя от страданий. Ну а что вы их причиняете – страдания вокруг, – это вы знаете?

Оленя – уже не было. Вполне владеющий собой человек, чёткий, сомкнутый. Его поднятое чуть резкое лицо было ещё задумчиво, но уже гордо: это был конец аудиенции.

– Знаю, – ответил он, – но едва ли это можно изменить!

Стук в дверь: «На поверку!»

Глава 7

Мальчики на царской войне. Первая седина Морица

– На войне, мальчиком, – я испытал много! – Мориц пошёл наискось по комнате, всё держа руки в карманах, но уже глядя не себе под ноги, – а – через стены – вдаль… – Там я впервые увидел – смерть. Много страшного я там видел, в царскую войну. В это время я был полон воинственного и военного