Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

энтузиазма, то есть таким я пошёл на войну, сбежав из семьи: я был патриотом. – Кто-то шёл по мосткам под окнами, и Нике показалось, что и он, как она, прислушался – не войдут ли в дом. Нет, мимо. – На фронт мы с братом бежали весной пятнадцатого года. Поезд из Риги шёл в Двинск. Оставили письмо, что мы или успокоимся под дубовым крестом, или вернёмся с Георгиевскими. В Двинске нас повели в казармы. Мы были, как все, зачислены на довольствие. Документов шеф не спрашивал. Вскоре выяснилось, что друзья, с которыми мы приехали из Риги, пробудут на месте долго, проходя учёбу. А нас тут могли накрыть, и мы стали продвигаться одни. Меня поразило: солдаты всё спрашивали нас, не слышно ли о мире. Нас, мальчиков, это возмутило – мы спорили, что надо победить врага. Но солдаты уже знали, что русская армия несла большие потери, а русская деревня, как мы узнали из солдатских писем, испытывала тяжёлые лишения: женщины пахали буквально на себе. Письма, несмотря на царскую цензуру, доходили до нас – потрясающие. Ещё меня поразило отношение солдат к проституткам. В Риге была такая улочка – самых низкопробных, дешёвых солдатских публичных домов. И вот солдаты получали письма от этих проституток. В письмах этих было столько подлинной человеческой, материнской нежности, столько заботы – о белье, например, – и тут я понял, что в простом народе нет разврата, а главное, что в проститутках они не видят его; понимают, что они – всё те же крестьянские девушки, как они – крестьянские парни, и безо всякого интеллигентского слюнтяйства здорово, спокойно и классово правильно оценивали это.

Ника слушала. Ей была неприятна и тема, и та «простота», с которой он говорил ей об этом. От выражения его «интеллигентское слюнтяйство» её покоробило.

– Когда после многих приключений и опасностей нас всё же задержали, то ночью привели в помещение участка и втолкнули – шестнадцать человек с детьми! – в зловонную комнату. Ни коек, ни нар, асфальт. Мы нашли уголок посуше и, прикорнув, заснули. Когда нас вызвали, выяснилось, что меня, тринадцати лет, и брата, четырнадцати, царские власти обвиняют в антимилитаристической революционной агитации, за что в пятнадцатом году полагалась смертная казнь. Так быстро мы изменили под влиянием солдат наше отношение к войне.

В тюрьме мы просидели больше недели. Узнали, что нас просто так не отпустят, а отправят под надзор полиции. Но мы легли в первый раз на постель спать! А однажды под конвоем городового отправили на вокзал, дали на руки деньги на билеты. Мы поехали без копейки денег и без еды. Поезд был набит. Утром солдаты начали завтракать и нас покормили.

В пасмурный день, утром, приехали в родную Ригу. Город спал. Пробирались домой, вошли с чёрного хода. Открыла работница. Воняло от нас кислым солдатским запахом. Родители были счастливы, но вид у них был очень грозный. Конечно, первым долгом послали вымыться и переодеться, а потом форменным образом выдрали. – Последние фразы Мориц произнёс согретым, улыбающимся голосом и при слове «выдрали» – рассмеялся: ресницы дрогнули, глаза сузились, сверкнули зубы – и в комнате точно взошло солнце. «О! – сказала себе Ника. – Написать стихи о его смехе!» От Морица шло доброе, разнеживающее сияние. – Экзекуцию производил отец. Потом мы узнали, что главврач того санитарного поезда, с которым мы уехали, клятвенно заверил мать, что не успокоится, пока не отыщет нас и не вернёт. Он считал себя виноватым, что не сделал этого сразу, нас увидев. Он дал о нас сведения всюду, и когда в Десятой армии стали проверять о нас сведения, наткнулись на запрос о двух сбежавших мальчиках. Эта история стоила нам исключения из гимназии, но, на наше счастье, в Риге было не до нас, школы эвакуировались. Немцы были уже близко, мы получили наши переходные свидетельства и в конце августа вместе с родителями бежали из Риги. Вот и вся эпопея. С этого года я начал седеть. Нет времени рассказать обо всём, что я увидел на фронте…

– Спасибо, – сказала Ника. Больше она ничего не сумела сказать. Кто-то шёл по мосткам.

– Мне ещё не было четырнадцати лет, а я уже был как серебряный бобёр. – Он помолчал минуту. – Ну что же, – он задумался. – Я женился в восемнадцать лет.

Она прервала его:

– До восемнадцати лет вы женщин не знали? – интересом писателя боря в себе свой пол. Её тон сказал за себя; и человек ему подчинился.

– Нет, знал. Это случилось в первый раз в четырнадцать лет. Я хотел испытать всё. Ещё одно постижение.

– Не любовь? Нечто внешнее?..

– Это была проститутка. Помните, я говорил о том, как солдаты к ним относились и как эти женщины по-человечески относились к солдатам.

– Так, так. Продолжайте… – Но что-то не умирялось в ней. Но не сейчас об этом. – Как же вы восприняли этот первый опыт? Болезненно?

– Нет. Особенно сильного впечатления… – Он старался стать четырнадцатилетним. – Видите ли, я тогда несколько увлекался – цинизмом, это мне импонировало; семьдесят пять процентов мальчишек того времени…

– Понятно. Мне жаль, что вы в первый раз это так испытали… – сказала Ника, нежданно для себя просто. Слышал ли он?

– Я дал жене образование, – продолжал Мориц. – Я был уже вполне сложившимся человеком. В девятнадцать лет я стал работать в тогдашней Чрезвычайной Комиссии. Я был уже тогда в партии.

– Вы были счастливы с вашей женой?

– Да, конечно. Только слова «любовь», «счастье» – они не совсем мне понятны. Я никогда не мог сказать: «Вот я счастлив. Мне ничего не надо сейчас!» Я не могу быть доволен – это, может быть, несчастный склад, – он говорил созерцательно, как бы глядя издалека. – Несколько лет назад жена начала терять зрение… Я поднял горы, чтобы отправить её за границу лечиться. И – добился: устроил её в наилучшие условия, зрение было спасено. После одной из её операций я получил от неё письмо – она так настрадалась, так по мне тосковала, что я сделался, как сумасшедший. Я должен был быть с ней – и я не мог бросить работу! Я преодолел всё и устроил этот отъезд! И вот никогда не забуду, когда я сел в поезд – я вдруг стал совершенно пуст. Я ничего не чувствовал!

Он замолчал. Было тихо. Где-то стучали молотком по жести. Глухо, ещё далеко, приближаясь, гудел, грузно шурша по воздуху, аэроплан.

– Это реакция! В этом нельзя обвинять себя, это у всех бывает… – сказала ласково, как старшая, Ника.

Мориц останавливается у стола, за которым сидит Ника.

– Случайные