Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

планами, – и ему несказанно повезло, что Зина не только понимает, но и с готовностью приемлет нелёгкую, но и

преисполненную вдохновляющей миссии, совместную с настоящим творцом

судьбу.

И пусть в мечте, но тут же, не удержавшись от соблазна: «Ах, я должен

тебе сказать...» – Фёдор, с прорвавшимся вдруг энтузиазмом, пускается, под

видом перевода из Делаланда, вслух медитировать на предмет той судьбы, которую он хотел бы себе пожелать, – вплоть до сценария этакого, безоглядной

4 Там же. С. 522-523.

1 Долинин А. Истинная жизнь… С. 182-183.

2 Набоков В. Дар. С. 523.

3 Там же.

518

лихости пира по поводу собственной смерти.4 Это ли не последний, победный

аккорд, оставленный в назидание всем хоронящим себя при жизни Мортусам?

«А вот, на углу, – дом». Ну и что же, что у них нет ключей от квартиры, –

главный ключ, от судьбы, – в их руках. Некоторые внимательные читатели

удостоены особой привилегии: для них «не кончается строка», и «за чертой

страницы» их снова ждут «завтрашние облака». К чему приглашает последний

абзац «Дара», который, как давно разгадано специалистами, «представляет

собой правильную онегинскую строфу и перекликается с финалом «Евгения

Онегина».5

РУССКАЯ МУЗА И ЕЁ КАМУФЛЯЖИ

В ТВОРЧЕСТВЕ НАБОКОВА

(ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)

Для героя «Дара» полное и счастливое воплощение обещанного ему «рисунка

судьбы» так и останется, увы, за чертой страницы… Но его автор оказался гораздо

удачливей: когда «тень, бросаемая дурой-историей, стала наконец показываться

даже на солнечных часах»,1 писатель Сирин, в августе 1939 года, с радостью принял

предложение М. Алданова прочесть через год вместо него лекции по русской литературе в летней школе при Стэнфордском университете. 20 мая 1940 года, за три

недели до вступления немецких войск в Париж, семья Набоковых на океанском

лайнере «Шамплен» покинула Францию. Новую жизнь в Америке Сирин начал уже

Набоковым. Принятый в Нью-Йорке русскими американцами, литературными критиками как само собой разумеющийся классик русской литературы2, Набоков в

июне 1940 года опубликовал эссе с обязующим названием «Определения». Обойдя

деликатным умолчанием все прошлые, в Европе, внутренние распри русской литературной эмиграции, он с поразительной ясностью и достоинством отдал дань

творческому пути, пройденному там за двадцать лет всей эмигрантской литературой. Этот своего рода манифест заслуживает нижеприведённого цитирования:

«Термин “эмигрантский писатель” отзывает слегка тавтологией. Всякий

истинный сочинитель эмигрирует в своё искусство и пребывает в нём. У сочи-4 Набоков В. Дар. С. 523-524; Долинин даёт справку, что приводимый Фёдором далее

пассаж больше всего напоминает рассуждение Монтеня в эссе «О суете» (“De la vanite”) о том, какая смерть могла бы оказаться для него самой лёгкой и даже желан-ной: Долинин А. Комментарий… С. 549-551.

5 Набоков В. Там же. С. 524; Долинин А. Там же. С. 551.

1 ВН-ДБ. С. 245.

2 См. об этом: Долинин А. Истинная жизнь… С. 32-33.

519

нителя русского любовь к отчизне, даже когда он по-настоящему её не покидал, всегда бывала ностальгической. Не только Кишинёв или Кавказ, но и

Невский проспект казались далёким изгнанием. В течение последних двадцати

лет, развиваясь за границей, под беспристрастным европейским небом, наша

литература шла столбовой дорогой, между тем как, лишённая прав вдохновения и печали, словесность, представленная в самой России, растила подсолну-хи на задворках духа. “Эмигрантская” книга относится к “советской” как явление столичное к явлению провинциальному. Лежачего не бьют, посему грешно

критиковать литературу, на фоне которой олеография, бесстыдный исторический лубок, почитается шедевром. По другим, особым причинам, мне неловко

распространяться и о столичной нашей словесности. Но вот что можно сказать: чистотой своих замыслов, взыскательностью к себе, аскетической жили-стой силой она, несмотря на немногочисленность первоклассных талантов

(впрочем, в какие-такие времена бывало их много?), достойна своего прошлого. Бедность быта, трудности тиснения, неотзывчивость читателя, дикое невежество среднеэмигрантской толпы – всё это возмещалось невероятной возможностью, никогда ещё Россией не испытанной: быть свободным от какой

бы то ни было – государственной ли, или общественной – цензуры».1

Этот текст – квинтэссенция, в концентрированном и последовательном ви-де излагающая основные постулаты, на которых Сирин настаивал давно и которым всегда следовал сам. Это очевидно и по текстам его докладов в литературных кружках, и по самим его произведениям тех лет. Но тогда – во второй половине 1920-х и почти до конца 1930-х годов – многие бывшие соотечественники, жившие в Европе, усматривали в творчестве Сирина, в его взглядах и вкусах

несоответствие «истинным» нуждам и «гражданским» традициям русской литературы, и, как отмечает Долинин, «кровные связи Набокова с русской литературной традицией были замечены только задним числом... Современники вос-принимали Сирина, говоря словами Газданова, как “писателя, существующего

вне среды, вне страны, вне всего остального мира”, – то есть видели в нём “случайного гостя”, постороннего, а не активнейшего участника литературного процесса, каковым он был на самом деле».2 Парадокс, полагает Долинин, заключается здесь в том, что признание Сирина связанным кровными связями с русской

традицией пришло слишком поздно – только «после того, как он сам от неё отказался»,3 – что, по мнению этого исследователя, произошло, когда, приехав в

Америку, писатель перешёл на английский язык