Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

вдруг ниспосланного Фёдору прозрения: «…он

окончательно нашёл в мысли о методах судьбы то, что служило нитью, тайной

душой, шахматной идеей для едва ещё задуманного “романа”, о котором он накануне вскользь сообщал матери. Об этом-то он и заговорил сейчас, так заговорил, словно это было только лучшее, естественнейшее выражение счастья».3 Итак, слово сказано: «счастье» – изначально и неразрывно связанное в романе со словом «дар», оно теперь вобрало в себя и понятие счастья личного, с Зиной.

И вот, наконец, оставшись с этим счастьем наедине, в маленьком кафе,

«при золотистой близости Зины и при участии тёплой вогнутой темноты», Фёдор с воодушевлением начинает объяснять, что бы он хотел сделать: «Нечто

2 Там же. С. 516-517.

1 Там же. С. 517.

2 Там же. С. 520.

3 Там же. С. 521.

516

похожее на работу судьбы в н а ш е м отношении»4 (разрядка в тексте – Э.Г.).

При этом, предъявляя судьбе на целый абзац вдохновенную филиппику обвинений в грубых ошибках («Первая попытка свести нас: аляповатая, громозд-кая! Одна перевозка мебели чего стоила… Идея было грубая … затраты не

окупились»),5 в своём отношении герой остаётся непреклонен – его свобода

воли неукоснительна и не допускает возможности пользоваться услугами неприятных ему людей (Романов, Чарский). И даже задним числом, зная, что из-за своей щепетильности упустил возможность познакомиться с Зиной раньше, Фёдор сожаления не выражает. Он таков, каков он есть, и дело судьбы – обеспечить, «по законам индивидуальности», каждого, его и Зины, достойное их

обоих счастье. Что как раз и происходит: по зрелом размышлении, Фёдор

«подразумно» начинает понимать, что, по существу, глубинно, судьба оказалась права, отложив на какое-то время его знакомство с Зиной, и даже у Щёголевых поставила их в условия конспирации, «чтобы тем временем заняться

важным, сложным делом, внутренней необходимостью которого была как раз

задержка развития, зависевшая будто бы от внешней преграды».1

Предупреждению Зины: «Смотри … – на эту критику она [судьба] может

обидеться и отомстить», увлечённый своей идеей Фёдор не внимает и не жалеет, что отказался от предложения Чарского, который «оказался тоже маклером

неподходящим, а во-вторых, потому что я ненавижу заниматься переводами на

немецкий, – так что опять сорвалось». Когда же Фёдор приступил к рассмотрению последней и, наконец-то, удачной попытки судьбы познакомить его с

Зиной, оказалось, что на этот раз рецепт прошёл апробацию самого автора, –

Фёдор унаследовал от него пристрастие к идее, что «всё самое очаровательное

в природе и искусстве основано на обмане».2 «Бальное голубоватое платье на

стуле», в воображении Фёдора вызвавшее некий романтический образ и побу-дившее его всё-таки снять комнату у Щёголевых, оказалось принадлежащим

не Зине, а её кузине, на Зину совсем не похожей, – в чём судьба проявила вос-хитившие Фёдора остроумие и находчивость (так ценимые Набоковым в природных явлениях мимикрии).

С этого момента Фёдору – рукой подать до новых творческих планов: вся

эта история с их знакомством, которая «начала с ухарь-купеческого размаха, а

кончила тончайшим штрихом. Разве это не линия для замечательного романа?

Какая тема!».3 Какая декларация! Протагонист заявляет о своей готовности

стать автором… но ведь не того же романа, который дочитывается? Поскольку

это невозможно, остаётся предположить, что не циклически, а некоей спира-4 Там же.

5 Там же. С. 521-522.

1 Там же. С. 521.

2 Там же. С. 522-523.

3 Там же. С. 523.

517

лью его вынесет на новый виток – вероятно, чего-то подобного, может быть, даже и превосходящего, и уж точно – своеобычного: «…обстроить, завесить, окружить чащей жизни – моей жизни, с моими писательскими страстями, заботами».4

Творческий опыт Фёдора уже уподоблялся онтогенезу, повторяющему

филогенез русской литературы. Но он не вспахивал целину, он шёл по стопам

своего учителя: недаром, как отмечено Долининым, «Годунов-Чердынцев состоит членом того же литературного сообщества, к которому ранее принадлежали

Подтягин, Лужин-старший и Зиланов – персонажи соответственно “Машеньки”,

“Защиты Лужина” и “Подвига”, и очередной двойник скрытого автора – писатель

Владимиров»1, с его английским университетским образованием и двумя опубли-кованными романами, – всё это отсылки к предшествующему литературному опыту Сирина, который «Дар» и его герой вобрали в себя, произведя кумулятивный

эффект, похожий на прыжок с шестом: с дальнего, с нарастающей силой разгона –

на высоту недосягаемого и поныне рекорда. Причём Фёдор, сознавая ответственность своего предприятия, собирается ещё какое-то время готовиться: для максимально сильного, своевременного и точного толчка, чтобы взлететь на желаемую

высоту, его будущей автобиографии понадобится «кое-что … из одного старинного

французского умницы» (уже знакомого читателю Делаланда), в мировоззренческих

и эстетических эмпиреях которого (самим писателем Сириным и конструируемых

посредством «алхимической перегонки» различных, импонирующих ему, в основном философских источников) он будет искать «окончательного порабощения

слов».2

Прорицание Зины кажется вдвойне оправданным: и в том, что «ты будешь таким писателем, какого ещё не было, и Россия будет прямо изнывать по

тебе, – когда слишком поздно спохватится», и в том, что «временами я буду

дико несчастна с тобой». Ещё бы: Фёдор давно знает за собой, что он способен

на объяснение в любви лишь «в некотором роде»,3 то есть в органическом, не-разрывном сочетании с его творческими