Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

суждение, однако, в силу ограниченности и предвзятости, весьма далеко от дей-1 Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь… С. 33-34.

2 Там же. С. 13-14.

3 Там же. С. 13.

520

ствительности, поскольку не учитывает ни масштабов таланта и личности гениального писателя, ни, под стать ему, глобально менявшихся обстоятельств его

жизни и творчества.

В Западной Европе первой трети ХХ века русские эмигранты сколько

угодно могли копаться в своей изолированной среде, дотошно отыскивая в

Сирине то отступления от некоей ограниченной и условной модели «русско-сти», то инородные влияния, исходящие из соседних европейских литератур, –

всё это были занятия камерные, на себя самих замкнутые. Никому из них – в

том числе и Набокову, с его знанием английского и французского, – никак не

грозило быть принятым в лоно какой-либо из европейских литератур. Для мо-нонациональной ориентации этих стран Сирин в любом случае оставался русским эмигрантом, апатридом, изгоем. «Цветная спираль в стеклянном шарике –

вот модель моей жизни. Дуга тезиса – это мой двадцатилетний русский период

(1899-1919). Антитезисом служит пора эмиграции (1919-1940), проведённая в

Западной Европе … среди не играющих ровно никакой роли призрачных иностранцев», – так оценивал Набоков своё русское и европейское прошлое. «Те

четырнадцать лет (1940-1954), которые я провёл уже на новой моей родине, намечают как будто бы начавшийся синтез».1

В Америке, стране эмигрантов, стать полноценным американцем, знать английский язык и пользоваться им вовсе не означало отказа от национальных

культурных традиций стран исхода. К 1950-м годам американские культурные

антропологи успели уже разочароваться в теории так называемого «плавильного

котла», признав – под одним, американским флагом – реальность и правомер-ность существования самых разных, привходящих в этот «котёл», культур, признав плодотворность их взаимодействия и взаимообогащения.

Осенью 1966 года, свидетельствует Брайан Бойд, продолжая работать над

«Адой», «Набоков прочёл полуслепую, размноженную на термофаксе рукопись Эндрю Филда “Набоков: его жизнь в искусстве” и счёл её великолепной.

Филд подчёркивал значимость русских сочинений Набокова и необходимость

рассматривать его новые книги в свете его старых книг».2 Как именно рассматривать, по мнению Бойда, объясняется в его же тексте пятью страницами

раньше: «В “Аде” есть всё, что Набоков считал в жизни существенным. Россия, Америка и изгнание. Родительская любовь, романтическая любовь, первая

любовь и последняя любовь. Три языка, три литературы: русская, английская и

французская. Все его профессии, помимо писательской: энтомология, перевод, 1 ВН-ДБ. С. 221-222.

2 ББ-АГ. С. 613.

521

преподавание шедевров европейской литературы. Но роман – не просто поток

его сознания и мечтаний. Написав “Аду”, Набоков разобрал свой мир по ку-сочкам, чтобы тщательно сложить их заново – один к другому, и воплотить в

них весь познанный им смысл и волшебство».3

Вот так. Отсюда следует, что, перейдя в Америке на английский язык, став «американцем», написав серию романов, а затем, после «Лолиты», в

ореоле мировой славы, укрывшись в Монтрё, – на всём этом пути, – Набоков

никогда не бросал русскую музу и бросить не мог, коль скоро она чуть ли не с

младенчества, неотторжимо, органически была частью рисунка его судьбы.

Обучив родимую музу английскому языку, но никуда её не отпуская, он играл

с ней на разные лады, но всегда в ту или иную «Терру-Антитерру», – и

умудрился тем самым её при себе удержать и даже, в модифицированном ви-де, вариативно развить (недаром же был он непревзойдённым знатоком мимикрии!).

И так получилось, что ситуация, в которую попал Сирин, оказавшись в

Америке, в чём-то даже отвечала его природным качествам, воспитанию и характеру. Каких только национальностей и разного социального происхождения домашних «наставников» и соучеников-тенишевцев он не перевидал в

своём «счастливейшем» детстве. От родителей он воспринял и на всю жизнь

усвоил – судить о людях без предвзятости, по их личностным качествам, при

этом – всегда оставаясь самим собой, своей индивидуальности не ущемляя. Что

же касается Америки, то она давно привлекала Набокова: она была ему по мерке

– по масштабам его таланта и личности. Ещё в конце 1923-го и начале 1924 года

он дважды из Праги в письмах звал Веру – вместе «америкнуть»,1 и не по литературным соображениям этим планам не было дано тогда осуществиться. И

вместе с тем, разве что кроме «Лолиты», нет, наверное, написанного им в Америке и даже Швейцарии романа, в котором бы, так или иначе, не «сквозила»

(одно из самых узнаваемых, типично «набоковских» слов) Россия.

Русский язык и русская литература постоянно сопровождали Набокова в

Америке, и именно там он оставил обширнейшее и ценнейшее наследие в изучении языка и письменной культуры своей незабвенной родины. «В 1940 году, прежде чем начать свою академическую карьеру в Америке, – вспоминал он в

интервью начала 1962-го, – я, к счастью, не пожалел времени на написание ста

лекций – около двух тысяч страниц – по русской литературе, а позже ещё сотни

лекций о великих романистах