Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев

Откровенно говоря, утверждения марксистов о том, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничание с боженькой есть невыразимейшая мерзость, казались мне оскорбительно резкими.　

Гораздо больше привлекали меня интеллигентско-обывательские рассуждения о том нравственном совершенствовании человека, которое, якобы, немыслимо без веры в бога, все равно какого, хотя бы и выдуманного бога. В то время я был ярым сторонником литераторов, которые, потеряв привычного, старого бога, искали нового, чтобы навязать его поколению, рожденному революцией.　

В поисках бога бродил я по храмам и умилялся всякий раз, когда смотрел на пышные богослужения. Они, казалось, наполняли мою душу необыкновенной святостью.　

Как-то в яркий солнечный день я зашел в собор, возвышавшийся в центре большого города. Величественная обстановка, царившая в храме, полонила меня. Солнце через маленькие окошечки лило на молящихся потоки золотых лучей, на каменном полу суетились, прыгали, как живые, цветные зайчики. Откуда-то сверху, с балкона, укрытого под сводами собора, доносились прекрасные, словно неземные голоса и музыка.　

Обедню служил митрополит. Седой, в белоснежном и пышном облачении, в тот миг, как я вошел, он опустился на колени перед прихожанами. Это так поразило меня, что я заплакал от прихлынувшей к сердцу любви к себе, к людям и к этому доброму пастырю, удостоенному высшей благодати.　

Тогда я еще не знал, что в сцене, поставленной митрополитом в храме, так же, как ставит ее режиссер в театре, рассчитан был каждый шаг, каждый жест, который мог вызвать у верующих состояние религиозного экстаза. Тогда я не отдавал себе отчета в том, что и храмы-то строились только затем, чтобы поразить и покорить душу верующего.　

Позже, когда я стал священником, судьба близко свела меня с митрополитом, которого я видел в соборе. Я воочию увидел, что помыслы и дела его были далеко не так чисты, как его одежда. С невероятной злобой и ненавистью этот корыстный жрец религиозной морали относился к людям, особенно к тем, кто стоял на пути его честолюбивых замыслов и желаний. Он не пощадил своего предшественника-епископа и оклеветал его перед патриархом, поставив в вину мягкосердечие и рассеянность, которыми тот страдал.　

— Как можете вы плохое говорить о владыке? — спросил я митрополита, не вытерпев его несправедливых нападок, — ведь по кротости он, право же, святой.　

— Не всякий святой может управлять епархией, — зло ответил митрополит. — Запомни это! В таком деле, кроме елея, надобен и хлыст.　

Домогаясь власти, «белоснежный» митрополит ловко подстроил кражу каких-то ценных бумаг из сейфа и, обвинив епископа в злом умысле, добился его перевода, а сам уселся в кресло управляющего епархией.　

Да, в пору юности все в храме казалось мне необыкновенным, неизведанным, манящим. На все происходящее в нем я смотрел как на прекрасную картину, каким-то затуманенным взором, все обожествлял силою своей фантазии. Едва же я попытался рассмотреть картину вблизи, как потускнели, поблекли сверкающие краски, наружу проступила фальшь и грязная мазня, которые не вызвали во мне иных чувств, кроме брезгливости и отвращения.　

Наиболее грязными красками на широком полотне церковной жизни являются ханжество и лицемерие священнослужителей.　

Кто такой лицемер? Бывает так, что человек, не имея своих определенных взглядов, поддакивает то одному, то другому собеседнику, хотя мнения у них совершенно различны. Такого не назовешь лицемером. О таких говорят: куда ветер дунет, туда он и гнет…　

Вот скажем, Андрюша, безграмотный темный человек, верит каждому моему слову и всегда одобрительно кивает головой, хотя бы я говорил о вещах совершенно несовместимых. Разве можно это поставить ему в вину? Он попросту не понимает, о чем идет речь, а поддакивает из рабской привычки к покорности и соглашательству, привычке, воспитанной священным писанием.　

Лицемер — это тот, кто, имея достаточно знаний и опыта, чтобы самому разобраться в противоречивых мнениях и принять одну из сторон, строит свои убеждения и свою мораль из тех положений и взглядов, какие для него наиболее выгодны в определенное время. Такой, провозглашая светлые идеи, совершает темные дела, говорит одно, а поступает совсем по-другому.　

Таких вокруг церкви много. Если говорить правду, то я не встретил ни одного священника, который следовал бы советам священного писания, был бы искренним, не кокетничал с «боженькой», не рисовался бы, пытаясь выставить себя перед прихожанами в наилучшем свете.　

Как артист воздействует на зрителей искусством перевоплощения, возбуждая в них чувства, которых требует избранная роль, так и священник искусством оратора и чтеца воздействует на разум и чувство верующих; играя свою роль, пытается приковать внимание к сказкам и легендам о мифической личности, чтобы заставить поверить в нее.　

Верит ли сам батюшка в священное писание? Нет, он лишь проповедует евангелие, но ни одному слову не верит из того, что написано.

Да и как поверить? Ведь писаное крайне противоречиво. «Я кроток и смирен, — говорит о себе Христос, — приходите и учитесь у меня». Тем же, кто не пожелает принять его учение, он говорит, что отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому, где не приняли христианства.　

Хороша кротость спасителя, если грозит он, и не единожды, огнем и мечом.　

В угрозах именем бога не знают удержу и святые апостолы. «Как Содом и Гоморра и окрестные города… подвергшись казни огня вечного, — говорится в соборном послании апостола Иуды, — поставлены в пример, так точно будет и с сими мечтателями, которые… отвергают начальства и злословят высокие власти» (Гл. 1, 7–8). Не ясно ли, куда евангелие гнет?　

Ни один батюшка не поступает в жизни так, как советует евангелие, как учит он тому других.　

Известно, например, что священнослужители, должны воспитывать у верующих трепетное поклонение лику святых, страх перед богом. А сами? Имут ли этот страх?　

Я был свидетелем того, как старый батюшка, проведший свою жизнь вдали от соблазнов большого города и очень ревностно относившийся к своим обязанностям, думая, что остался в алтаре один, закашлялся и сплюнул на то место, которого по уставу не смел коснуться даже краем одежды. Рассказывая об этом епископу, я заметил, что у батюшки, допустившего такое кощунство, видимо, нет в душе страха божьего. Слушая, владыка поморщился — он не любил, когда в будни при нем произносили пышные слова, — и сказал:　

— А у кого он есть, страх божий?　

Очень часто евангелие служит удобной ширмой, за которой прячутся стремление к чистогану, корысть. Попробуй-ка епископ для пользы дела предложить городскому священнику перейти в отдаленный и бедный приход, и он увидит, как изменится лицо у батюшки, как затрясутся у