Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

полностью меняет песни Мэри и Председателя. Они как бы о том же… но не идут ни в какое сравнение с вильсоновскими. Можно сказать, что платоновский первообраз, который увидел и тщился выразить второстепенный английский поэт, гениальный русский поэт разглядел в отражении – и выразил полностью. Или можно сказать словами самого Пушкина о Полевом: «Г-н Полевой предчувствует присутствие истины, но не умеет ее отыскать и вьется около».

Не менее любопытна упоминаемая Пушкиным в письме Погодину «Апокалиптическая песнь, посылаемая из Пафмоса» – таким величаво-тяжеловесным, под стать самому произведению, образом он обозначает свое стихотворение «Герой». Оно повествует о Наполеоне, якобы навестившем в Яффе своих солдат в чумном госпитале. Но вдохновлено (и это было очевидно современникам) дошедшими до Болдина сведениями, что Николай I лично приехал в Москву, чтобы пресечь зарождающиеся холерные бунты, и действовал при этом равно мужественно и мудро.

Неудивительно, что Пушкин посылает его Погодину с предложением опубликовать в «Ведомостях о состоянии города Москвы» – информационном бюллетене московских властей (аналоге современного раздела сайта Mos.ru, посвященного ситуации с коронавирусом), который было поручено издавать Погодину.

Но почему же на условиях строгой анонимности? Можно только предположить, что Пушкин опасался упреков своих продвинутых друзей в излишней верноподданности… Да ему и самому не хотелось вставать в очередь за Булгариным и ему подобными. Сейчас из этой пространной классицистической оды чаще всего вспоминают афоризм «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Но самое интересное его четверостишие – другое:

Все он, все он – пришлец сей бранный,

Пред кем смирилися цари,

Сей ратник, вольностью венчанный,

Исчезнувший, как тень зари.

Что же в нем особенного? Дело в том, что подобно тому, как средневековый строитель облицовывал церковь мрамором с языческого храма, Пушкин использовал здесь фрагмент из себя самого: из десятой главы «Онегина». Которую он только что написал и собственноручно сжег, заложив еще одну печальную традицию русской литературы.

Или, если угодно, придумав радикальный перформанс. Который сам же и зафиксировал, сделав в знаковый для себя день запись на черновике другой рукописи:

19 окт., сожж. X песнь

Зачем он так жестоко поступил с собственным творением – гадать не приходится. Естественное развитие «Онегина» пошло в такую сторону, что «протащить» его через цензуру нечего было и надеяться:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

…Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал.

Читал свои Ноэли Пушкин,

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал.

То есть даже по дошедшим до нас фрагментам понятно – глава о декабристах. А Пушкин собирался жениться и быть отныне степенным семейным человеком; как можно держать дома откровенную крамолу?! Но и выкидывать удачные стихи – жалко. Вот он и «приспособил» четверостишие, изначально весьма критичное по отношению к Александру, в оду, славящую его брата Николая. Чем не концептуалистский жест! Не хуже советских лозунгов в поэмах Тимура Кибирова и на картинах Эрика Булатова. То есть, конечно, гораздо лучше по качеству самой поэзии, но речь сейчас не об этом. А остальное зашифровал. Точнее, надеясь на свою гениальную память, сделал что-то вроде мнемонического конспекта – до лучших времен. Всё перемелется – мука будет.

Может быть, если бы Пушкин дожил до царствования Александра II и возвращения декабристов из ссылки, мы могли бы читать X главу в том виде, в каком она была задумана Пушкиным – а не в том, в каком ее восстанавливают советские филологи, очень хотевшие сделать из Пушкина прямого революционера.

Но заканчивает Пушкин свое полное одному ему понятных острых намеков письмо, как Штирлиц, – главным, что должно отложиться в памяти у адресата: из-за холеры и карантинов встали платежи. Так что пять тысяч, одолженные в мае на свадьбу, зависли. Это нам тоже, увы, знакомо. Но Пушкин пишет об этом вполне спокойно, полушутливо – не столько надеясь на деликатность Погодина (он был известен жесткостью в коммерческих оборотах), сколько потому, что уже знает: из Болдина он возвращается не с пустыми руками. Хватит не только Дельвигу на «цветочную подать». Быть бы всем живыми.

Остается добавить, что интерес к не слишком яркому поэту Барри Корнуоллу (настоящее имя – Брайан Проктер, 1787–1874) не оставлял Пушкина буквально до последнего дня жизни. Причем именно в контексте переводов. В самый день своей дуэли, 27 января 1837 года, перед тем, как ехать на Черную речку, он послал детской писательнице и переводчице Александре Ишимовой деловую записку, в которой, в частности, писал – причем по-русски, как коллеге, а не как даме:

«Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете – уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше».

И к записке прилагалась книга – та самая, которая сейчас лежала перед ним в Болдине.

/вт-ср 4–5 ноября

Пишет П. А. Вяземскому.

Лиза Голенькая и завидное титло князя Вяземского / двенадцатое письмо

Отправляюсь, мой милый, в зачумленную Москву – получив известие, что невеста ее не покидала. Что у ней за сердце? твердою дубовою корой, тройным булатом грудь ее вооружена, как у Горациева мореплавателя. Она мне пишет очень милое, хотя бестемпераментное письмо. Брат Лев дал мне знать о тебе, о Баратынском, о холере… Наконец и от тебя получил известие. Ты говоришь: худая вышла нам очередь. Вот! да разве не видишь ты, что мечут нам чистый баламут; а мы еще понтируем! Ни одной карты налево, а мы все-таки лезем. Поделом, если останемся голы, как бубны. – Здесь я кое-что написал. Но досадно, что не получал журналов. Я был в духе ругаться и отделал бы их на их же манер. В полемике, мы скажем с тобою, и нашего тут капля меду есть. Радуюсь, что ты принялся за Фонвизина. Что ты ни скажешь о нем или кстати о нем, все будет хорошо, потому что будет сказано. Об истине (то есть о точности применения истины) нечего тебе заботиться: пуля виноватого сыщет. Все твои литературные обозрения полны этих пуль-дур. Собери-ка свои статьи критические, посмотри, что за перестрелка подымется.

Отправляюсь, мой милый въ зачумленную Москву – получивъ извѣстіе что Невѣста ея не