Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

покидала. Что у ней за сердце? твердою дубовою корой, тройнымъ булатомъ грудь ея вооруженна какъ у Гораціева мореплавателя. Она мнѣ пишетъ очень милое хотя безтемпераментное письмо. Братъ Левъ далъ мнѣ знать о тебѣ, о Баратынскомъ о холерѣ – Наконецъ и отъ тебя получилъ извѣстіе. Ты говоришь: худая вышла намъ очередь. Вотъ! да развѣ невидишь ты что мечутъ намъ чистый баламутъ; А мы еще понтируемъ! Ни одной карты налѣво, а мы все таки лѣземъ – Подѣломъ если останемся голы какъ бубны. – Здѣсь я кое что написалъ. Но досадно что неполучалъ журналовъ. Я былъ въ духѣ ругаться, и отдѣлалъ бы ихъ на ихъ же манеръ – Въ полемикѣ, мы скажемъ съ тобою, и нашего тутъ капля меду есть – Радуюсь что ты принялся за Ф. Визина. Что ты ни скажешь о немъ, или къ-стати о немъ, все будетъ хорошо, потому что будетъ сказано. Объ истиннѣ (т. е. о точности примѣненія истины) нечего тебѣ заботиться: пуля виноватаго сыщетъ. Всѣ твои литературныя обозрѣнія полны этихъ пуль-дуръ. Собери-ка свои статьи критическія, посмотри что за перестрѣлка подымится.

Когда-то свидимся? заехал я в глушь Нижнюю, да и сам не знаю, как выбраться? Точно еловая шишка <в ж…>; вошла хорошо, а выйти так и шершаво. Кстати: о Лизе Голенькой не имею никакого известия. О Полиньяке тоже. Кто плотит за шампанское, ты или я? Жаль, если я. Кабы знал, что заживусь здесь, я бы с ней завел переписку взасос и с подогревцами, то есть на всякой почте по листукругом – и читал бы в нижегородской глуши le Temps и le Globe. Каков государь? молодец! того и гляди, что наших каторжников простит – дай бог ему здоровье. Дай бог вам всем здоровья, друзья. Покамест желать лучшего нечего. Здесь крестьяне величают господ титлом Ваше здоровье; титло завидное, без коего все прочие ничего не значат.

Когда-то свидимся? заѣхалъ я въ глушь Нижнюю, да и самъ незнаю какъ выбраться? Точно еловая шишка въ <….>; вошла хорошо, а выдти такъ и шершаво. Къ стати: о Лизѣ голинькой неимѣю никакого извѣстія. О Полиньякѣ то-же – Кто плотитъ за шампанское ты или я? Жаль если я. Кабы зналъ что заживусь здѣсь я бы съ ней завелъ переписку въ засосъ и съ подогрѣвцами т. е. на всякой почтѣ по листу кругомъ – и читалъ бы въ Нижегородской глуши le Temps и le Globe. Каковъ Государь! Молодецъ! того и гляди что нашихъ катаржниковъ проститъ – дай Богъ ему здаровье! – Дай богъ вамъ всѣмъ здаровья, друзья – Покамѣсть желать лучшаго не́чего. Здесь крестьяне величаютъ Господъ титломъ Ваше здаровье; титло завидное безъ коего всѣ прочія ничего незначатъ.

5 Ноября.

На следующий день после письма Дельвигу, 5 ноября, Пушкин пишет письмо Вяземскому. Так и хочется усмотреть в этом символический смысл. Потому что князь Петр Андреич Вяземский действительно был следующим, после барона Дельвига, ближайшим другом Пушкина. Тоже – известным в то время поэтом и задорным критиком. Но, если так можно выразиться, их (Дельвига и Вяземского) отношения с Пушкиным разнились так же, как разнился их бэкграунд – выходец из остзейского (прибалтийского) дворянства, перешедшего в дворянство русское лишь при Петре III, то есть за тридцать лет до рождения самого Антона Антоновича, и потомок удельных князей, владетелей Вязьмы, единственный сын несметно богатого действительного тайного советника (и, между прочим, ирландки, которую бравый Андрей Иванович Вяземский отбил у французского офицера).

Пушкин и Вяземский (Пушкин на балу у Фикельмонов).

Художник Е. Устинов

Но дело не в богатстве. Чувствительный однокашник олицетворял для Пушкина, так сказать, лирическое и нравственное начало, и к тому же Пушкин смотрел на него немножко… не то чтобы сверху вниз, но скорее спереди назад. Князь Петр был на 7 лет старше – разница небольшая, но критическая, потому что позволила принять участие в войне 1812 года. И к моменту первых пушкинских публикаций он был уже известным поэтом – пусть даже «суховатым, скрипучим поэтом, с полным преобладанием ума над эмоцией», как почти век спустя припечатает его ревнивый Вересаев. И к тому же, как уже сказано, – природный русский князь, что для Пушкина вовсе не было безделицей. А главное – отличался, в противоположность бедному Дельвигу, несокрушимым здоровьем и сопряженной с ним витальностью, доходившей порой (не публично, разумеется), до прямой похабности.

И похоже, старший товарищ олицетворял для Пушкина не только поэзию и литературу, но и те «человеколюбивые подвиги, о которых не следует знать потомству». Ведь именно к нему направил в 1826 году Пушкин из Михайловского беременную крепостную с письмом в руке.

А еще десятилетием раньше – именно князю Вяземскому хотел было поначалу приписать лицеист Пушкин свою поэму «Тень Баркова» – написанную вослед «Опасному соседу» добрейшего Василия Львовича, но, в отличие от него, «неудобную к печати» настолько, что ее до сих пор не включают в самые полные академические собрания сочинений, ссылаясь на спорность атрибуции. Хотя, сдается, дело все-таки не в «спорности атрибуции» (это далеко не единственное «непечатное» пушкинское произведение, от которого до нас не дошло ни рукописи, ни прижизненной публикации – но в случае «непечатности» политической это не останавливало), сколько в бесспорном академическом ступоре: «наше всё» – про публичный дом?[6] И как раз переписка с князем Вяземским доставила больше всего хлопот первым публикаторам пушкинских писем – потому что изобиловала тем, что Иван Гончаров обозначил как «нескромные намеки и неупотребительные в печати, кроющиеся под инициалами слова»[7].

Фрагмент из «Русской азбуки в раскрашеных картинках на холсте»

Прочитаем письмо, держа это в голове.

В нем все характерно – и ссылка на Горация вперемежку со ссылкой на застрявшую невесть где еловую шишку; и признание в «бестемпераментности» Гончаровой – с кем бы еще он позволил себе обсуждать темперамент невесты? И разговор о политике через термины профессиональных картежников: Вяземский был яростным игроком, ради кипения страстей «прокипятившим», по его собственному выражению, на картах «что-то около полумиллиона» – непомерная сумма, если вспомнить, что частные долги Пушкина, оплаченные после его смерти из казны, в совокупности, от ростовщика до зеленщика, не набежали и до ста тысяч…

Елизавета Хитрово была дочерью великого полководца Кутузова, осталась в 22 года вдовой героя войны с двумя маленькими дочерьми, в 36 лет снова овдовела на чужбине – но в истории осталась под игривым прозвищем Лиза Голенькая